2.04.97

20.08.2004

МАМА

Очень трудно вспоминать о маме. Не потому, что меня распирают воспоминания и я не могу выбрать самое интересное, а наоборот, от их скудности. Да и те, десять лет сознательной жизни, которые я жил под крылом родителей в Вологде, очень далеки от сегодняшних дней. Всю жизнь родители были занятыми людьми, загруженными работой или житейскими заботами. Наша семейная жизнь была однообразна, как и у миллионов других семей. Родители редко что-либо рассказывали о себе, наверное в силу традиций тех учреждений, в которых работали. Отдыхали они в отпуске, как правило, отправляясь по льготным путевкам вдвоем, на юг.

У папы и мамы, конечно, была своя взрослая жизнь, о которой мы, дети знали не очень много. Знали и видели, что наши родители любят друг друга, что у них много друзей, и мы бывали у их друзей в гостях. Помню, как поразил меня в гостях у знакомого папы, Чижикова, тогда еще очень редкий прибор - магнитофон. Мы частенько ходили в гости к Горшковым, где бывали шумные застолья. Только сейчас я узнал, что Михаил Горшков был нашим родственником. Его жена была сестрой мужа моей тети Нади Маслениковой. Были в Вологде и другие родственники, которых мы вместе с родителями посещали. Очень хорошо помню Марию Константиновну, двоюродную сестру мамы - солидную женщину с прокуренным голосом. Помню, что она была медиком. И самые частые посещения у нас были к Марфе Васильевне Головкиной и ее мужу. Марфа Васильевна, или для всех просто тетя Марфуша была теткой моей маме, сестрой моего дедушки Иван Васильевича Кубышкина. Долго они жили в бараке, недалеко от пристани. С тех пор навсегда мне запомнился быт барака и его неповторимый аромат из пищи, керосинного газа и сортира - аромат неустройства, аромат беды. Тетя Марфуша, как все Кубышкины, почти до конца жизни была неунывающим веселым человеком, несмотря на множество бед, валящихся на нее. Смерть дочери красавицы от рака, полное "отторжение" внуков от бабушки - зять после смерти Нонны женился на другой женщине и чтобы не травмировать психику жены и детей оборвал всякие связи с бывшей тещей; паралич мужа, да и просто житье в этом бараке не могло прибавить оптимизма. Какие великолепные пироги с рыбой (такие пекут только в Вологде) пекла тетя Марфуша. Как она могла заразительно смеятся! Помню, когда у нас дома появился магнитофон, то мы записывали свои голоса и все удивлялись, что они так не похожи на реальность. Однажды при встрече с Головкиными, мы записали, как поем песни - хором и соло. А потом с интересом стали слушать. Услышав свое исполнение песни тетя Марфуша не могла удержаться от смеха и мы все вместе долго, до слез смеялись. А какие тосты она знала! Самым любимым был - "Изыйди нечистый дух, останься чистый спирт. Во имя Отца и Сына аминь!" К концу жизни Головкиным повезло, им, наконец, дали маленькую квартирку, которая потом перешла какой-то молодой женщине, опекунше тети Марфуши. Когда старики Головкины стали совсем беспомощными, мои родители взяли полное шефство над ними - мыли их раз в неделю, стирали белье, приносили продукты. Когда же моим родителям стало тяжело управляться, пришлось стариков отправить в Дом престарелых, где они их аккуратно посещали.

  

Молодую красивую маму и отца, скорее всего, помню по старым фотографиям. Знаю, что мама занималась спортом, есть фотография, где она бросает диск на стадионе. Строгий муж быстро отучил красивую жену от этих "непотребных" занятий - "Нечего ляжками блистать перед всеми". Мама не лишена была различных художественных наклонностей - в детстве она сочиняла стихи и рисовала. Уже на пенсии, когда еще были силы и желания, она нам, детям и внукам, по собственным эскизам сшила несколько маленьких ковриков с аппликациями. Как сейчас помню летящую на черном фоне балерину.

Мама не получила высшего образования, и, как я помню, последние классы училась вечерне, с нами, детьми на руках. У нее была всегда правильная русская речь и прекрасное письмо без ошибок, свойственное всему кубышкинскому роду. Не чужда она была и юмора и иногда вворачивала при случае в свою речь вологодские обороты и хулиганские частушки. Всегда любила петь в застолье русские народные песни.

Мама не обладала необыкновенными кулинарными способностями, и даже мне казалось не очень любила и побаивалась готовить, но всегда была хлебосольна, как все Кубышкины, и всегда за столом ругала свои блюда. В последние годы, когда уже силы были на исходе, она страшно боялась гостей - не могла готовить, а прием гостей без хорошего стола был немыслим.

Мама не была модницей, но всегда любила красивые вещи и любила хорошо одеваться, хотя гардероб ее не был богат, да и выходить в последние годы было некуда. Она никогда не чувствовала себя старухой, душа и тело были долго молоды, пока подлая болезнь не изменила полностью ее сознание и не заточила ее в мир мрачных иллюзий.

Какая она была мама для нас детей? Не хуже других, судя по тому, что из нас получилось. Она много мучалась со мной, первенцем. Тяжелая беременность, тяжелые роды, да и потом было непросто с первенцем при тогдашней всеобщей бедности. Папа самоотверженно помогал с младенцем. Не забуду часто рассказываемый рассказ, как он укладывал меня неугомонного спать. Носил под зажженную лампу и от лампы и так много раз, пока мне не надоедало моргать, и я закрывал глаза. Маме было тяжело просыпаться - отец будил ее, чтобы накормить младенца. Раз меня просто потеряли - я несколько часов, провалившись между кроватей, стоя мирно спал. А сколько было болезней. Тогда, баснословно редкий пенициллин, который чудом достал папа, спас меня от неминуемой смерти.

С нами, подросшими, тоже были проблемы. Помню, как мы темными зимними вечерами писали с мамой палочки в тетради. Она сердилась и заставляла вновь переписывать. Представляю теперь, как ей тяжело было в это время, когда она сама заочно училась в средней школе и должна была делать еще и свои уроки. Помню время, как мама пыталась нас с Ирой закалять, прочитав об этом где-то в газете. Мы по вечерам опускали ноги в таз с холодной водой на несколько минут. Что-то в ее методике было не продумано, и мы все простудились.

Мама редко рассказывала о своей работе, но мы все знали, что где бы она ни работала, везде она желанный, исполнительный и справедливый работник. Когда она работала в суде секретарем, мы с Ирой ради любопытства ходили несколько раз на заседания, но ничего интересного для себя не услышали, но были горды, глядя на маму, каким важным делом она занимается. Первые дни работы в суде чтении уголовных дел на маму производило сильное впечатление, и дома она рассказывала об этих ужасных убийствах, показывала фотографии с места преступления. Нам стали снится страшные сны и вскоре мама поняла свою ошибку и прекратила рассказывать об уголовных делах.

Не помню доверительных душевных бесед с родителями, но именно от них я получил представление о порядочном человеке, как человеке дела, хозяине своего слова, надежного товарища.

Мама была всегда настоящим коммунистом и понимала под этим верность идеалам коммунизма, дисциплину и порядочность. В годы перестройки мы отчаянно спорили с ней, и порой она меня просто выгоняла за критику коммунистических порядков в стране из дома. Хотя она никогда не была пугливым и осторожным человеком, но всегда учила нас детей "не болтать лишнего" о власти, чтобы не иметь серьезных неприятностей.

Она не могла сидеть без дела, окончательный уход на пенсию и навалившиеся на нее болезни сломали ее, лишили любви к жизни. Жизнь же в стенах своей комнаты, в своей добровольной тюрьме лишь с одним окном в мир - телевизором, стали страшной тяжелой рутиной.

Р Ы Л Ь С К

Очень древний русский город, упоминаемый наравне с Путивлем в "Слове о полке Игоревом". Город расположен возле реки Сейм на высоких холмах. В Рыльске мы всегда останавливались в доме тети Нины, папиной сестры. Дом стоял под горой, на улице возле реки. Правда, чтобы дойти до реки, надо было пройти мимо огородов по лугу около километра. Первое, что меня поразило, это земляные полы в хате-мазанке. Земля была настолько утоптана, что выглядела, как бетон. Перед домом был небольшой сад с яблонями, хозяйственный двор с сараем, где жила домашняя птица и корова. Двор был окружен деревянным забором. Летом, на улице, перед изгородью для просушки выкладывалось несколько сот кизяков - больших кирпичей из смеси навоза и соломы. Зимой печку топили ими, кизяками. Двор упирался в высокую гору, заросшую кустарником. Там, высоко на горе и был город Рыльск. В горе были вырыты норы, куда ставились клетки с кроликами.

Кроме тети Нины в доме жили ее муж дядя Павел и мой двоюродный брат Толя. С Толей мы были почти ровесниками и потому легко находили общий язык. Нашим любимым с ним занятием была стрельба из лука. Он очень здорово делал стрелы с металлическими наконечниками, вырезая их из консервных банок. Стрелы летели далеко и что самое замечательное для нас, впивались в землю. Помню и его увлечение радиоконструированием. Поскольку пол был земляной, а мать была полуграмотной женщиной, то он любил делать такие шутки. На столе выкладывал цепи из металлической посуды и незаметно присоединял к ней проводок с небольшим напряжением. По дому мать ходила босиком. Эффект был выше всяких ожиданий. В красном углу висели старые иконы и теплилась лампада. Обстановка в избе была крайне скромной.

Дядя Паша был весьма серьезным и занятым человеком. Главное его занятие - это наловить рыбы. Ловилась красноперка сетями, что сопряжено с риском быть пойманным рыбоохраной. Но такой видимо не водилось, т.к. дядя Паша регулярно рыбу приносил.

Скотину и птицу утром выгоняли на луг. Здесь, на лугу, я впервые увидел грибы-шампиньоны. Это было здорово, без особых усилий можно было насобирать довольно много вкусных грибов! Вечерами, мы, ребята, любили гулять по лугу, разводить костры и смотреть в огонь, рассказывая друг другу разные истории, ходить к небольшому пруду, где ожесточенно квакали лягушки и бросать в них камнями.

Любили мы забираться на гору. На всю жизнь запах полыни у меня связан с Рыльском, с этой горой. На горе весело трещали кузнечики, и этот травяной аромат! Можно было натолкнуться на лошадиные и маленькие (татарские?) человеческие черепа, оставшиеся от давних битв. Счастливчики находили и старинные монеты, особенно весной, после разлива реки. Река весной порой разливалась до самых ворот. Высоко с горы, открывалась удивительная картина на реку, на далекий монастырь, на сосновый лес на другом берегу, на деревянный мост через реку.

В город ходили редко. Чтобы подняться в него, надо было пройти вдоль реки мимо бани, а потом свернуть на крутые улочки и по ним подняться в город. В городе было мало чего интересного. Поражала своей громадностью колокольня. Можно было увидеть памятник великому гражданину города Шелихову, русскому купцу 18 века, активно ведущего торговлю с Америкой и основавшего первые русские поселения в Америке (Русская Америка). В городе был завод счетных машин и училище гражданской авиации. Папа водил меня на старинное кладбище и показывал памятник на могилах своих родителей. На них уже тогда ничего нельзя было разобрать.

Бывали мы и на другой стороне реки, в сосновом лесу. Добраться туда было непросто, т.к. мост был далеко, но иногда дядя Паша перевозил нас на лодке. Удивляло, что лес стоит на песке, и на такой почве растут грибы. Да какие! Раз я нашел такой белый гриб, что захотелось его увековечить, и мы его сфотографировали рядом со спичечным коробком. Лес таил в себе и реальную опасность. Последняя война оставила после себя множество следов. Найти осколки снарядов ничего не стоило, но попадались и целые боеприпасы. Слава Богу, не нам.
Как-то с отцом и с Толей мы забрались довольно далеко от города. Ходили по близлежайшим лесам за орехами. Удивили дикие яблони и груши, на которых были вполне съедобные плоды. Папа потом рассказывал, что в детстве они прятали дикие груши на сеновал под солому, и зимой с удовольствием поедали сладкие сочные плоды.

Кроме Сыромятниковых, у которых мы останавливались, здесь, в Рыльске жило много других родственников - папина сестра тетя Леля с сыном Славой, племянники и брат Михаил на сахарном заводе, что находится в стороне от города. И конечно мы всех навещали. Все жили небогато, скромно. На сахарный завод надо было долго идти пешком вдоль реки или плыть на барже. Тетя Леля частенько приезжала к нам в Вологду летом и подолгу жила. Ее любимым занятием было взять наши старые ненужные вещи и пойти на местную барахолку продавать. Там у нее уже были свои подружки и выручка особого значения не имела.

В Рыльск в те времена добраться было нелегко. Когда-то существовавшая железная дорога рыла разбита в войну и так и не восстановлена. Ехали на поезде до Курска, потом на другом до города Льгов, а оттуда уже на автобусе до Рыльска. В последние годы ездили на автобусе прямо от Курска. Интересно из автобуса рассматривать богатые курские села. Едешь по одному - одна архитектура, чердачки сделаны одинаковы, окна оформлены похоже. Едешь по другому, а там видишь отличия - другие чердачки...

Теперь в Рыльск можно доехать на поезде. И знаменит он сейчас как центр воздухоплавания в России.

Т О П О Р Н Я

Местечко Топорня Кирилловского района Вологодской области - так называется мамина родина. Видимо появилось оно благодаря каналу, соединяющему Волго-Балтийскую водную систему с Северодвинской и находится при впадении канала из Сиверского озера, что в Кириллове, в Шексну. Здесь, у местечка, находятся три шлюза, три водных ступени, позволяющие попасть судам из одной водной системы в другую. В общей сложности, чтобы пройти все три шлюза, пароходу требуется более часа и вполне можно сойдя на первом шлюзу посетить родственников в Топорне, попить с ними чайку, а на последнем шлюзу или пристани, опять сесть на пароход и продолжить путешествие.

Здесь, в Топорне, в лесном краю, жили мои дедушка Иван Васильевич, убежденный коммунист, старейший работник водного транспорта, и бабушка Александра Дмитриевна, обычная женщина, а так же черный беспородный веселый Тузик, готовый броситься за брошенной хозяином палкой хоть в канал. В мое время бабушка и дедушка уже давно были пенсионерами, ведущими свое личное хозяйство.

В большом дворе был хлев для скотины и птицы, сзади деревенской избы огород, а перед домом, до самой дороги - большое огороженное поле для картошки. Утром корову выгоняли в стадо, вечером забирали. Птица гуляла по двору сама по себе.
Обстановка в доме была простая. Главной ценностью в избе была русская печка - кормилица. И сейчас не забуду, какая вкусная, с коричневой корочкой получалась каша в этой чудо-печке. Да и все из печи получалось чудо, как вкусно. Если я не придумал или не вычитал, а потом выдал за свое, мы, дети, и мылись в печке. А уж лежать на ней, теплой, какое было удовольствие. Помню, раз мы с Ирой так объелись вкусными бабушками блинами, что наверное час согнувшись с охами ходили по избе. Сразу при входе был рукомойник с ведром, которое надо было периодически выносить. Икон не было. Дед-коммунист быстро воспитал свою половину в атеистическом духе. Туалет был в доме, но очень простой, с круглой прорезью и выгребной ямой. Уходя ненадолго из дома, двери не запирали, лишь прислоняли дверь палкой. Знак - хозяев нет дома!

День, вернее довольно раннее утро, начиналось с чая. Самовар растапливался сосновыми шишками и уже готовый, все еще что-то ворчащий, ставился на стол. Пили не одну чашку. Сахар кололи щипцами или деликатно откусывали конфеты-подушечки. Пили до пота. Пот вытирали полотенцем, которое висело на шее.
В баню ходили к соседям напротив, раз в неделю. Сначала шли мужчины, чтобы было пожарче, потом женщины. Баня топилась по черному, все освещение - из подслеповатого маленького окошка. Важно было не задеть за стены, можно было запачкаться сажей. Парились, подбрасывая ковшиком воду на раскаленные камни в печке-каменке.

За водой ходили через два дома к дороге. Колодец находился во дворе богатого двухэтажного дома. Помню, что у ограды росли большие и красивые рябины.
Мы с сестрой в Топорню уезжали на все лето. Иногда здесь же отдыхали и наши двоюродные братья и сестры, дяди и тети. У взрослых была своя жизнь, у нас, детей, своя. Во дворе любимым местом для игр была высокая развесистая сосна, куда можно было залезть, посидеть на ветках, спрятать свои "сокровища", посмотреть сверху на деревню.

Лес начинался сразу за домом. Сначала мы ходили в него с опаской, с родителями, а потом поняли, что если держаться дороги, что ведет в другую деревню, с нами ничего не случится. В то время, когда еще не поднялась вода в Шексне, когда не было многочисленных дачников из Питера и Москвы, в лесу было довольно много грибов. Можно было идти по вспаханной возле дороги противопожарной канаве и собирать грибы. Особенно мне нравились маслята. За свой дружный семейный нрав и отменный вкус. Хоть жарь их, хоть парь, хоть соли и маринуй. Единственный недостаток - тяжело чистить. Лес был чистый, светлый, практически без лиственных пород и буреломов, гулять по такому одно удовольствие. Если мы брали с собой Тузика, то он нередко находил ежей. Еж сворачивался и пыхтел, а Тузик ожесточенно лаял. Несколько раз мы брали ежиков домой, и они жили у нас в загородке. Кормили мы их лягушками, с которыми они отчаянно расправляясь, нередко начиная их есть с лапок. Собранные грибы обрабатывала бабушка, мы лишь помогали. Домой, в Вологду, уезжали с сухими и солеными грибами.

Иногда нас бабушка отправляла с поручением купить у местного "Мичурина" какие-нибудь овощи. "Мичурин" жил с сестрой, умел шить, причесывался по бабьи, оставляя гребенку на затылке, и имел на участке уникальные стелющиеся яблони (в этих краях обычные вымерзают), парники с овощами и выращивал, чуть ли не дыни.

Помню эпопею с ремонтом дома. Летом собралось большое количество мужчин - надо было сменить покрытие на крыше. Станок для изготовления дранки - специальной щепы, кажется из осины, стоял во дворе. Дранку прибивали внахлест, гвоздями. Участвовал в ремонте и я. На крыше было весело и страшно. Мужчины привязывались веревкой к трубе. Вечерами веселый, еще тогда здоровый, дядя Боря играл на баяне, сыпал прибаутками, от которых все покатывались со смехом.
Ходили купаться и ловить рыбу на канал или Шексну (далеко). На канале купаться было опасно, т.к. глубоко и берега его отвесны. Вдоль канала шел высокий земляной вал с соснами и елками, под которыми мы любили собирать шишки. Здесь же можно было найти и сыроежки. Из-за песчаной почвы здесь всегда сухо и чисто. Напротив дома, у канала, можно было посидеть и на скамейке, которую сделал дядя Боря. Любили мы ходить и к ближайшему шлюзу и с опаской по воротам переходить на другую сторону. Вода хлещет из дырочек в воротах, перетекает из такой близкой по одну сторону воды в другую, очень глубокую. На воротах специальные рычаги, с помощью которых рабочие на шлюзе увеличивают или уменьшают поток воды. Вода падает и кружится в водовороте. На другой стороне был детский сад. Запомнилось, что я был там с няней и рядом собирал в большом количестве росшую яркую землянику. Рядом с каналом, на одной и другой стороне были сельские магазины. Именно там селяне покупали хлеб, водку, консервы и курево, а также популярные конфеты-подушечки.

Любили мы смотреть на пароходы. Все на нем ехавшие казались необыкновенными путешественниками, ехавшими в прекрасное далеко. На пароходе громко играло радио, в буфете можно было купить какой-нибудь дефицит. Если пароход был уже далеко, на Шексне, то интересно было слышать, как вторит эхом его радио, тому, что находится рядом, на берегу.

И вообще река притягивала и манила. С берега далеко-далеко можно было увидеть необыкновенно высокие деревья и угадывающуюся рядом деревеньку. Она так и называлась Деревенька, и был там следующий шлюз. Сколько раз мне хотелось побывать там и увидеть что-то необыкновенное. Не побывал.
Когда реконструировали Волго-Балт, то вода в Шексне сильно поднялась. Затопило леса, выселенные деревни, кладбища. Рассказывали про плавающие гробы, кресты и пр. В то лето мы были с сестрой в Топорне. Рыба ловилась неимоверно хорошо. С удочками сидели даже бабки. Немного повезло и нам.

И еще было удивительное для меня, горожанина место - лава. Чтобы переправиться через канал на повозке, автомобиле, надо было направляться именно к этому сооружению - наплавному мосту с перилами, перегораживающему весь канал. Во время движения пароходов лава прибивалась к берегу.

В Топорню можно было попасть из Кириллова двумя способами - пешком (идти 12 км) или на пароходе. Пешком от тети Лиды я ходил не раз. Дорога занимала часа четыре. Шли, не торопясь, заходя в лес за грибами. Ездили мы и на велосипедах. При выходе из города по улице Гагарина надо было пройти по широкому наплавному мосту. А дальше просторы Сиверского озера и, наконец, канал. При входе в канал, на берегу стоят громадные навигационные знаки для судов. Интересно ехать на пароходе и наблюдать за водой. Сначала она далеко впереди откатывается от берегов и обнажает их, потом при приближении судна вновь накатывает на берега.

Теперь в Топорню давно уже ездят на автобусе. Лес из-за высокой воды переродился - вместо белых грибов давно уже растут поганки, окраины местечка захламлены помойками. Пароходы не ходят.

К И Р И Л Л О В

В Кириллове жила моя тетка по матери тётя Лида. Ее большой деревянный дом стоял на улице Гагарина недалеко от пристани. Идти надо было мимо электростанции, о которой я всегда помнил, что она построена на бывшем кладбище, где до сих пор можно найти человеческие черепа. Возле дома был большой огород и постройки для скота. Держали поросенка, собаку, а главным был конечно громадный огород, требующий большого физического труда. Правда нас, гостей, старались не эксплуатировать. Помню только, что когда мы поливали грядки из громадного чана, в нем всегда можно было увидеть больших зеленых лягушек.

Не помню, чтобы тетя ходила на службу, а вот дядя Коля был вечным неудачником - председателем колхоза. Он то нечаянно топил моторы на лодке, то ломал мотоциклы, то получал выговора за свою работу, работал не щадя своих сил будучи бессребреником и в конце концов был разжалован из председателей и членов партии. До сих пор помню его гнусавый голос жестокого курильщика, выкуривавшего по несколько пачек сигарет и курившего даже ночью. В конце концов курение и погубило его, вызвав рак, от которого он и умер. Один год с сестрой Ирой мы пол-лета провели на родине дяди Коли в селе Глазове. Там мы впервые без седла катались на лошади. Здесь же в селе, я впервые близко увидел смерть. Умирала мать дяди Коли, старая женщина. Я слышал разговоры женщин шепотом, что надо положить землю на шесть часов, чтобы старушка долго не мучалась. Я видел, как изготавливался гроб во дворе - как обыкновенные доски под руками мастера превращались в страшное сооружение.

Город маленький, но поражал двумя вещами - своими многочисленными озерами и монастырем. Мы, пацаны, любили бегать купаться в разные озера и с утра выбирали, куда пойдем купаться. Самым любимым было Долгое - мелкое и потому теплое, а самым опасным - Сиверское, глубокое и холодное. По озерам мы плавали на лодке. Благодаря почти незаметным, сильно заросших травою каналам, можно было переплыть из одного озера в другое.

Все наши походы и прогулки были бы невозможны без наших двоюродных сестер и брата. Помню, как мы ходили за клюквой, как участвовали в сенокосе - делали копны и все время боялись возможных встреч со змеями. Помню, как ходили за вениками за город и нагибая гибкие березки, парашютировали на землю. Все вместе мы нередко ходили и в Топорню к бабушке и дедушке.

Монастырь поражал своей величественностью и красотой. Тогда не было большого наплыва туристов и по громадной территории монастыря можно было ходить почти в полном одиночестве. Старина очаровывала, пугала и привораживала.
Нередко идя по городу можно было обнаружить под ногами деревянные тротуары, имеющие одну неприятность для новичка. Если доски на одном конце оказались незакреплены, вылетели гвозди от старости), то вступив на другой конец, можно было неожиданно приземлиться.

Здесь, в Кириллове в местном кинотеатре я увидел "Кубанские казаки", которые потрясли меня своей масштабностью и музыкальностью.

Когда мы поженились с Шурой, наше свадебное путешествие было именно в Кириллов. Две недели мы жили в палатке на берегу Сиверского озера. А за нами стояло двухэтажное деревянное здание турбазы "Сиверское", вечно пропахшее туалетом - канализации в городе не имелось. Просыпаешься утром, распахиваешь полог палатки - и вот она, сказка. На том берегу стоит могучий белый монастырь и точно такой же отражается в чистейшей воде озера. Окунаешься в холодное глубокое озеро и весь сон пропадает. Если бы не походы с турбазы, то скромное питание и великолепный вид на озеро и остались бы в нашей память. Но нам повезло.

Первый поход был на лодках по озеру и каналу до Шексны. Возле Топорни мы сделали привал и на следующий день вернулись. Было интересно шлюзоваться. Поражал глубокий колодец шлюза, неспокойная вода под лодкой, открытие ворот. В Топорне мы с Шурой посетили кладбище, где нашли могилы дедушки и бабушки.
Второй поход был пешим до Ферапонтова. Шли с рюкзаками по живописным местам, похожим на карельские. Лагерем расположились у Бородаевского озера, где живописец Дионисий собирал камни для своих минеральных красок. Поразил храм, расписанный Дионисием. Мы зашли внутрь и ахнули. На чистейшем полу янтарного цвета на какой-то одежке лежали недвижимо бородатые мужчины и рассматривали роспись храма, заполнявшую каждый квадратный сантиметр от пола до потолка. Молоденькая, но очень знающая девушка-экскурсовод объяснила, нам, что на полу лежат художники из Москвы и Ленинграда. Рассказала историю монастыря, историю старообрядчества и связанное с ним пребывание здесь в добровольной ссылке патриарха Пимена и много другое.

ВОЛОГОДСКОЕ ПУТЕШЕСТВИЕ 1981 г.

(письмо домой в Тулу)

Шурик и Катюша, здравствуйте! Пишу вам коротко о нашем путешествии. В субботу добрались до Текстильщиков, и сразу пошли к Кубышкиным. Димку я оставил у тети Тамары, у них все были дома, а сам пошел по магазинам. Купил масло, мясо, колбасу, сыр, вино и т.п. Потом съездил на вокзал за билетом. Вернулся к Кубышкиным. Взрослые были заняты - играли полдня с соседями в карты, и Димке было скучно, но ничего. Поздно вечером мы уехали в Вологду. До вокзала нас подвез дядя Боря.

В поезде ехали не очень удобно, на боковой полке и в конце вагона. Димка всю ночь спал, а я - иногда. Утром нас встретил дедушка. Дома отдохнули недолго и поехали в Молочное проведать тетю Марфушу. Непривлекательна одинокая старость, тяжело смотреть на старичков. Тетя Марфуша живет в маленькой комнатке на двоих еще с одной женщиной. В комнате ничего лишнего - две кровати, стол, две тумбочки и умывальник. На тетю тяжело смотреть - очень старая, волос на голове почти нет, руки дрожат, вся в морщинах, часто плачет. Тяжело. Вечер мы провели у телевизора.

В понедельник пошли с Димой гулять по городу. Сначала зашли в железнодорожную кассу и купили на субботу билет в Москву. Потом зашли в мою родную школу № 2. Полчаса разговаривали с моей бывшей учительницей Валентиной Павловной, а теперь опытным директором школы. Потом зашли на пристань, в Домик Петра I, собирали камушки на реке. Ходили в центр к Вечному огню, заходили в магазины, смотрели книги, купили сборную модель самолета. Остальную часть дня клеили с Димой самолет, получилось неплохо.

Сегодня с Димой были в краеведческом музее. Ему очень понравились зверюшки, они действительно хороши. Были мы и на выставке декоративного искусства. Выставка великолепна, но пробежались по ней галопом, ты же знаешь нашего Димку. Сейчас торопимся в Кириллов. Поэтому заканчиваю. До свидания. Целую. Жора.
6.10.81.

Милая Алексаша и дочка Катюша, здравствуйте! Вчера целый день были в Топорне. Накануне вечером приехали из Вологды в Кириллов. Ехать было очень удобно - отличная дорога, хороший автобус с мягкими сиденьями. Тетя Лида нам очень обрадовалась. Дома она была с внуком Олежкой. Я ожидал увидеть старушку, а увидел хорошо сохранившуюся пожилую женщину. В своем доме она живет еще с двумя молодыми учительницами, сдает им комнаты. Сын получил квартиру и живет отдельно. Ночь не обошлась без приключений, зазвонил будильник на два часа раньше, чем нам было нужно. Утром мы уехали в Топорню. Вся дорога заняла двадцать минут.

Знаешь, приехал в Топорню, и возникло такое ощущение, словно приехал на родину. Впрочем, это и недалеко от истины, Кубышкинский корень, к которому и я принадлежу, вырос там. Все время в моей памяти были живы мои детские воспоминания об этих местах и сейчас я вольно или невольно сравнивал свои детские впечатления с нынешней действительностью. В Топорне тихо, не ходят больше по каналу пароходы с пассажирами, а ведь с ними у меня было связано очень многое. Я и сейчас помню свои впечатления от поездок на пароходе. Особенно было интересно стоять на нижней палубе рядом с машинным отделением. Стоишь у теплой ворочающейся, словно какой-то неведомый зверь в железной клетке машины, вдыхаешь запах разогретого машинного масла, камбуза, острый запах озерной воды, смотришь на мчащуюся за бортом воду и забываешь, где ты. А когда пароход приходит в деревню и становится в шлюз, то наблюдаешь целый спектакль из местной жизни. Пока вода медленно поднимается в деревянном колодце шлюза и поднимает вместе с собой судно, местные мужики проходят через верхнюю палубу в буфет, чтобы попить пива, купить курева, узнать новости у приезжих. Да и сам вид парохода на глади воды украшала Топорню, а веселая музыка с палубы далеко будила сонные окрестности. Теперь здесь "большая вода" и пассажирские суда идут стороной по Шексне. Промелькнет "Ракета" и след её простыл.

Зашел в дом дедушки и бабушки, а сердце неспокойно. Так и кажется, увижу их - Иван Васильевича и Александру Дмитриевну, но, увы. Нет хозяев. Висят только их портреты на стене. Жалко, нет дедушки и бабушки, нет уже 15 лет, а сердце не верит, не видел я их мертвыми. Деда Кубышкина И.В. и сейчас здесь помнят. Мы уже ехали обратно из Топорни и ожидая автобуса на остановке, разговорились с восьмидесятилетним стариком. Он никуда не ехал, а поговорить ему хотелось. Так он прекрасно помнил моего деда, да еще вспомнил два случая из его жизни. Говорит -

Дом в Топорне в хорошем состоянии, Володя Масленников летом с сыном покрыл его шифером. Огород здорово уменьшился - впереди строится дом, построен дом и сзади. В избу привезли мебель из Кириллова и Вологды от тети Марфуши. Спать там есть где, но мы не ночевали, уехали вечером. Местечко Топорня не хиреет, наоборот, прибавилось домов. Строятся пенсионеры из Вологды, Москвы, Питера, организации устраивают здесь базы отдыха.

Природа здесь, как и прежде, хороша. Я больше люблю вот эту северную природу, чем подмосковную. Чистые еловые и сосновые леса с упругим белым мхом под ногами особенно хороши для прогулок. Теперь сюда много ездит рыбаков и охотников.

С погодой нам повезло, ходили втроем - я, папа и Дима по лесу, собирали грибы. Грибов полон лес, а брать нечего, все грибы незнакомые, в Туле многие из них просто не растут. Поскольку все они здесь объявляются поганками, то выбор у нас был небольшой. И все же мы насобирали на жареху моховиков да рыжиков, свинухи здесь не признаются за грибы и мы их не собирали.

В Кириллов возвратились засветло и поэтому, пока папа с тетей Лидой занимались грибами, мы с Димой осмотрели монастырь. Для экскурсий время было позднее, и поэтому мы были единственными экскурсантами, но не единственными здесь людьми, потому что на территории монастыря до сих пор живут, здесь расположена школа-интернат для глухих детей. Стены, башни впечатляют, как и в детстве и особенно таинственны и величавы в сумерки. Обошли мы монастырь и со стороны Сиверского озера вернулись к тете. Попили чай и легли спать.

Грибы ели на следующий день утром. С картошкой получилось очень вкусно. Сегодня же мы вернулись в Вологду. Целый день идет дождь. Не пережидая его втроем сходили на почту, за нашей яблочной посылкой и послали в Тулу железную кухонную этажерку. Дед с внуком пошли домой, а я еще два часа бродил по городу.
Сейчас уже ночь, все спят, а я пишу вам письмо. Димка посылает вам рисунок. Таким он увидел Кирилло-Белозерский монастырь.

Иду спать. Послезавтра едем домой. До свидания, целую, Жора.
8.10.81.

ИЗ КНИГИ ВОСПОМИНАНИЙ ОТЦА

Детство | Отрочество | Юность |

| Первый жизненный опыт | Я - учитель | Война |

ДЕТСТВО

Родился я еще до первой Империалистической войны 17 июня 1912 года в многодетной семье Ивана Матвеевича и Мавры Семеновны Сидоровых в городе Рыльске Курской области. Нас, детей, было семеро, да двое умерли в младенческом возрасте. А было нас четыре сестры и три брата: Шура, Маруся, Нина, Елена, Михаил, и я, Владимир, да самый младший Алексей. Отец до революции был чернорабочим, мама - домохозяйка и шила платья по заказу.

Как я помню, наша небольшая хата стояла под горой в 400-х метрах от берега речки Сейм. От хаты до берега реки луг, где всегда пасся скот и гуси. На левом, низком берегу реки, тоже луг, а за ним, на расстоянии около километра, сосновый лес, по кромке которого проходила узкоколейка от станции Коренево до нашего Рыльска. По дороге два раза в день ходили пассажирские поезда, туда и обратно, ходили и товарные. По поездам можно было проверять время и их было хорошо видно из дома.

Жили мы бедно, держали нас, как говорят, "в черном теле". Начавшаяся Империалистическая сделала нашу жизнь еще беднее. Но вот, в феврале произошла революция, свергли царя и появилась надежда на другую, лучшую жизнь. Висевший на видном месте портрет Николая с семьей отец снял, а на его место повесил картину. Все радовались революции, но лучше жизнь не стала. Началась гражданская война. До этого момента немцы оккупировали почти всю Украину и часть нашей губернии. Я помню немцев у нас в городе. Хорошо помню, как немец искал уютный туалет, как немцы перестреляли наших уток, а потом принесли их нашей маме поджарить. Немцы мылись и стирали в реке. Один из них утопил свое белье. Прибежал к нашему двору и взял один из шестов, лежащих возле забора, забежал в хату, потянул за руку мать на улицу, что-то ей объясняя и показывая на шест, затем побежал на реку и выловил шестом свое белье. Шест вернул и положил на место. Этим же летом немцы ушли из города. А был это 1918 год и в городе уже была советская власть.

Началась Гражданская война. На улице, у забора был сложен строительный лес и на нем соседи устраивали посиделки. Ну и мы, ребята, рядом играли в свои игры. В один из вечеров мы услышали гул в небе и увидели летящий самолет. С земли он выглядел как маленький крестик. Как только самолет улетел, из-за леса начался артиллерийский обстрел. Все гуляющие разбежались. Наша семья спряталась в погребе, вырытом в горе. С наступлением темноты обстрел прекратился. На Рыльск наступала Белая Армия. На второй день обстрел начался с обеда и прятались мы в подвале кирпичного дома. Я с отцом и старшим братом бежал последним и хорошо слышал близкие выстрелы. Стреляли шрапнелью, стреляли по бане, где мылись красноармейцы. Ослабевшая шрапнель ударялась в забор и уже неопасная падала на землю. Когда мы спустились в подвал, там уже было много народа, были там и красноармейцы, один из них раненый. Белые город взять не смогли и поэтому усилили обстрел под вечер. Мама уложила нас спать за печкой, считая, это место самым безопасным в доме.

Когда мы утром проснулись, то увидели, что горит вокзал и идет перестрелка. Покинув хату и все хозяйство мы ушли в деревню Поповка, что находится на берегу реки в семи километрах от города. Бежали через лес ранним утром. Младшего брата на руках несли взрослые. В деревне было много жителей, бежавших из Рыльска. Прожили мы в деревне больше недели, пока город занимали белые. Дома остались корова и телка, а в хате на яйцах сидели гуси и утки. Брат Михаил и сестра Маруся каждый день, в сумерках, бегали домой, чтобы покормить скот и птицу. Была весна 1919 года. Когда Красная Армия отбила город, мы вернулись домой. Брата Михаила призвали в армию. Снова шли бои и белые еще раз заняли Рыльск, но ненадолго. Каждый день утром кто-нибудь отправлялся в город узнать, какая власть над нами. В конце года белые окончательно были изгнаны из Рыльска. Никаких вестей от Михаила не было. В городе стояли латышские стрелки, самые верные защитники Советской власти. В один из дней к нам в хату пришли два стрелка и стали расспрашивать мать об отце и Михаиле. Мать ответила, что отец ушел по деревням заработать продуктов, а Михаил в Красной Армии и от него нет никаких вестей. Посидев немного в хате, посетители ушли. Позже они приходили еще два раза и вновь расспрашивали о Михаиле. Видно кто-то оговорил брата, что он у белых.

И вот весной 1920 года, ночью, брат Михаил появился дома. Увидев сына, мать сказала, что его ищут и дома ему быть опасно. Михаил ответил, что он сейчас уйдет, но мать его конечно не отпустила. Вид у него был ужасный: был он в лохмотьях, на одной ноге полусапог, на другой ботинок. Сам он был вшивый и грязный. Через несколько дней явились латышские стрелки и снова стали настойчиво выспрашивать о Михаиле. Мать сказала, то не знает где сын. А в это время Михаил прятался за печкой. Один из стрелков вынул наган и двинулся по хате. Мать вскрикнула и упала в обморок. Стрелки замешкались и сестра Маруся их выгнала во двор. Там она сказала, что Михаил недавно пришел домой и завтра он сам явится в военкомат. Как только мать упала, Михаил выскочил из укрытия и принялся приводить ее в чувство. На второй день Михаил сходил в военкомат, где его поставили на учет и оставили там же работать. За работу ему давали карточки на паек для всей нашей семьи. Паек состоял из баланды и хлеба по 120 грамм на человека. За пайком я, Алексей и Елена ходили в Сельхозтехникум. Там нам в кувшин наливали баланду и выдавали хлеб. В столовой поваром работал наш родственник и из сочувствия к нам подкармливал: выносил нам таз с баландой и звал нас как поросят "пац - пац". Мы и соседские ребята бежали на кухню и поедали эту баланду, состоящую из картофельных очисток. Все время хотелось есть, идешь домой с полученным хлебом и по крошке отламываешь его, чтобы заглушить голод, иной раз и не заметишь, как съел всю свою пайку.

На одной из улиц города жили староверы и Елена заставляла меня с младшим братом ходить к ним и просить хлеб. Видно они жили хорошо и могли с нами поделиться. Мы ходили, просили, нам подавали. Сестра меняла на нас одежду и мы снова шли. Нам говорили - вы уже были, но мы гнусавыми голосами (чтобы не узнали) говорили, что мы в первый раз, и нам снова подавали. Жилось нашей семье, как и большинству людей очень тяжело - не было ни хлеба, ни овощей, ни топлива.

Помню, сидим мы с младшим братом на холодной печке, в хате никого нет, мерзнем. Мать с Ниной и Лелей пошли за дровами в лес - Лавошное. Сидим голодные и холодные. Приходят мать с сестрами, на санках несколько поленец. Начали топить печь. Дрова сырые, не горят. Но сидим ждем с братом, когда потеплеет. Вши нас всех замучили. Так мать нашу одежонку закладывала в уже протопленную печь и вши поджаривались, только потом их вытряхивали. Начался сыпной тиф и я, мать, младший брат и Нина заболели. Все лежали без движения и только здоровые Леля и отец ухаживали за нами. Уход был простой, еды не было, да и мы не хотели есть. Приносили воду из колонки и поили нас. Сколько мы болели не знаю, но когда поднялись на ноги, то еле бродили по хате цепляясь за стены. У всех нас выпали волосы и мы были худы, как мощи. Потом волосы выросли, а у меня почему-то курчавые. После нас заболели отец и Леля.

Старшая сестра Шура с сыном Митей учительствовала в деревне, что в 15 километрах от Рыльска. Сестра Маруся была за мужем и жила отдельно, Михаил был в армии. Недалеко от нашего двора был металлургический завод, владельцем которого был Воейков. До гражданской войны завод работал, на нем работал муж Маруси. После войны завод стоял, но семья Воейкова по-прежнему проживала в трехэтажном доме и Советская власть его не трогала. При доме был большой сад и мы, ребята, ходили просить там яблоки. Яблоки нам выносила дочь владельца дома. Был еще в доме и сын - слабоумный Сеня. Он иногда приходил к Михаилу. Именно в их доме мы два раза прятались от обстрела.

Жить было тяжело, а тут еще пришла к нам беда - пришлось зарезать нашу кормилицу, корову по кличке Таю. Она должна была отелиться, но тут мать заметила, что у нее растет шишка величиной с человеческую голову. Пригласили ветеринара и он обнаружил, что у нее пулей пробита брюшина и родить она не сможет. Предложил ее зарезать, пока она еще жива. Корову зарезали, теленочек был еще живой, но недоношенный. Это было в начале лета 1919 года. Сложили мясо в кадки и засолили. Мы, дети, ревели и мясо есть отказывались. Так остались мы без кормилицы. У нас была взрослая телка и поменяли мы ее на старую худую корову. Эта корова, пока не отъелась на зеленой траве, доставила нам немало забот. Коров перегоняли в стадо на другой берег реки, а наша зайдет в воду и не может вытащить ног из ила. Бежим ей помогать. Переплывет на другой берег, не может вылезти из воды. Берем лодку и плывем ей на помощь. Так продолжалось несколько дней. Потом она поправилась и стала давать по три-четыре кринки молока в день. Впоследствии все наши коровы были ее потомки. Отец в то тревожное военное время ходил по деревням и зарабатывал у крестьян хлеб и овощи. Раза два он брал с собой и меня. Я помню, что на продукты он менял краску для пасхальных яиц, цыганские иглы и катушки ниток. Краску он делал сам, иголки из старых зонтов, используя спицы, у которых были отверстия для ушек, а концы затачивал, нитки "заимствовал" у мамы, за что она его очень ругала. Такие походы мне очень нравились, ведь крестьяне давали поесть. Помню, остановились мы в деревне Романовке у знакомого отца. Ночевали в саду под фруктовыми деревьями. Сверху висели уже спелые плоды. Но конечно больше всего запомнилась еда. Варили в саду кулеш - пшенный суп, заправленный толченым салом с чесноком. Так было вкусно! Ходили мы с отцом в лес, где собирали дикие яблоки и груши. Полежав некоторое время на чердаке в соломе они дозревали. Затем их мама сушила и из этих фруктов варили узвар (компот). Это было большое подспорье в нашем скудном питании. Знакомый отца называл эти дикие сушеные плоды вторым хлебом.

Наступил 1920 год. Осенью я пошел учиться. Сестра Леля училась со мной в одной школе в третьем классе. Моей учительницей была Лидия Михайловна Сахарова. Учился я старательно. В сухое время года в школу ходить было хорошо, а вот осенью и весной одна мука. Просто ходить в непогоду было не в чем. Мама сшила из мешка фуфайку, в ней я и ходил в школу, а возвращаясь домой передавал ее старшим. Сестра Мария сшила матерчатые туфли на веревочной подошве и я с удовольствием ходил в них в сухое время, а в слякоть они промокали. Мама разыскала в сарае галоши, но они оказались дырявыми. Выходили из положения так: засовывали галошу в галошу так, чтобы их дыры не совпадали, дальше вдевались матерчатые туфли. Все это привязывалось веревками и ...вперед! Но в сильную непогоду и это не помогало - ноги были мокрыми. В школе учительница велела мне разуться и пока шли уроки мое хозяйство сушилось, а я сидел за партой положив ноги под себя, чтобы согреться. И уже в просушенное и прогретое обувался, чтобы вернуться домой. Прийдя домой опять все сушил. Завтраком служил стакан чая с молоком и маленький кусочек хлебца, иногда всем давали немного пшеничной каши или фасоль. Помню один раз мы все съели какую-то черную фасоль и очень мучились потом желудком.

Корова наша стала больше давать молока и мама стала его продавать. Носили его к людям побогаче и они возвращая кувшины клали в них очистки картошки, иногда корки хлеба. Мы эти очистки пекли и ели. Жизнь в стране была по-прежнему тяжелая - не хватало продовольствия, многие голодали. В то время еще принято было праздновать религиозные праздники. Помню, в Пасху мама взяла два кувшина молока и понесла на продажу. И вернулась такая радостная и счастливая - принесла две буханки хлеба, а в кувшинах еще и корки. Мы обрадовались не меньше - будем есть свежий теплый хлеб! Мама рассказала, что шла по городу и увидела сидящих на завалинке красноармейцев, спросила, не нужно ли им молока. Они сказали: "Давай бабка!" и унесли кувшины с молоком в дом, наказав ей ждать. Мать уже стала жалеть - вот забрали молоко, вернут ли кувшины? Выходит красноармеец и выносит хлеб, а маме говорит, чтобы носила она молоко каждый день за хлеб. В школу я ходил мимо этой красноармейской пекарни, мама давала мне молоко и я его заносил солдатам. Они оставляли себе молоко, а мне давали лепешку, которую я съедал в школе, делился я ее и с ребятами. После школы я заходил за кувшинами и уходил с богатыми дарами домой. Жить стало полегче. Учился я хорошо, был любимцем учительницы.

Помню, во времена НЭПа в Рыльске открылся кинотеатр "Чары". Контролером там устроилась сестра Маруся, а киноленты возил отец из Харькова. Сестра пропускала меня смотреть кинокартины. Кино еще было немое и "озвучивал" его тапер за пианино. Помню фильмы : "Суроманская крепость", "Знак Зеро", "Монтекристо". Потом кинотеатр закрыли. Отец поступил на сахарный завод, а сестра вышла замуж и не работала.

Нас в семье осталось: мама, сестры - Нина и Леля и я с младшим братом. Теперь мы были побогаче, у нас кроме коровы была еще телка, стадо гусей, уток, куры и индейки. И за всеми ними нужен был уход и кормежка. Занимались этим вся наша семья. Не помню в каком этом году было. Мы все спали и вдруг избу озарило пламя. Мама разбудила нас и мы увидели, что горит соседняя хата, а ведь совсем рядом с ней наш сарай со всей нашей живностью! Крыша сарая соломенная, как бы не вспыхнула! В нижнем белье, не одеваясь мы выскочили во двор и стали выгонять скотину и птицу на луг. В это же время кончилась смена в мастерских бывшего завода Воейкова и шедшие домой рабочие помогли тушить пожар и поливали водой крыши наших сарая и хаты, чтобы они не загорелись. Мы им подавали воду в ведрах снизу. Вскоре прибыли и пожарники. Они растянули на крышах брезент и поливали его из ближайшего болота. У соседей сгорела крыша, для нас же все окончилось благополучно. После пожара мы

долго собирали всю нашу живность. Постепенно жизнь наша налаживалась. Отцу на заводе дали паек на семью, выделили участок под сенокос, выдавали жом (выжимки сахарной свеклы). Теперь можно было меньше покупать сена на рынке, было свое. Кто-то принес нам маленького козленка. Мы выкормили его молоком и из хилого больного малыша он вырос в большого козла. Не давал он прохода людям. Его выгоняли на луг, но и там, завидев прохожего он мчался за ним бодаться. Особенно он не любил женщин, жалоб было много. Пришлось его продать на базаре и дали за него 20 копеек. Было это в 1924 году. За вырученные деньги мы купили маленького поросеночка. Дело было осенью, холодно и он жил в хате и часто спал в наших ногах. Стал почти членом нашей семьи. Рос он два года и вырос в свинью девяти пудов весом. Мы его зарезали и съели.

ОТРОЧЕСТВО

Виды Рыльска

В 1924 году я закончил 4 класса. Помню, как все переживали смерть Ленина. Когда его хоронили, пять минут в городе гудели гудки паровозов и паровых мельниц, а мы стояли и плакали. Все люди скорбели. За время Нэпа жизнь в городе стала лучше - на рынке и в магазинах было полно продуктов, были бы деньги. И денег у нас стало побольше. Отец работал, Михаил служил в милиции, Нина и Леля ходили на поденку в экономию, где пололи свеклу, Маруся была замужем. Поднатужились и решили перестроить хату. С Михаилом мы ездили в лес за толстыми бревнами для венца новой хаты. Ночь была темная звездная и морозная, а когда мы приехали на место стало рассветать. Было три подводы, их дали Михаилу в милиции. Привезли домой бревна только вечером. Наняли плотников и они расширили нам хату, но одна часть так и осталась недостроенной, не хватило денег.

Служба у Михаила была небезопасной. Все еще существовали банды, с которыми милиция вела борьбу. Бывало и милиция несла потери. Так при раскрытии банды в Кулебяках был убит милиционер Чесноков. В город его привезли по железной дороге и от станции до города гроб несли на руках. Хоронил его весь город и мы, ребятишки, конечно были в толпе. Жизнь налаживалась, и с бандитами все-таки покончили. Михаила направили на сахарный завод председателем рабочкома.

В 1925 году я поступил в пятый класс единой трудовой школы. Она находилась в здании, где родился известный мореплаватель Шелихов. Памятник ему стоял у городского сада. В войну фашисты его снесли, в наше время он восстановлен на прежнем месте. Школа была девятилетняя, с двумя уклонами - кооперативным и педагогическим. Я учился на педагогическом отделении. Директором был Тимонов, он преподавал обществоведение, математику читал Выходцев, физику Кабаков, химию Семенов, биологию Белова, немецкий Шерман, остальных преподавателей не помню. Первые три преподавателя были хромые и причем на разные ноги. Бывало стоим на перемене в Актовом зале, а они все трое идут и переваливаются в разные стороны. Было смешно, но смеяться было нельзя - строгая дисциплина, никто не посмел даже улыбнуться. Часть Актового зала отгораживалась временной убирающейся стенкой и в образовавшемся помещении учился пятый класс. Когда проходили общие собрания или вечера, то стенку убирали и становилось очень просторно. У школы был свой духовой оркестр и он играл на вечерах и демонстрациях. В седьмом классе и я в него поступил и стал играть на валторне. Обучал меня сам капельмейстер - пожилой мужчина по фамилии Ракитянский. Ходил я к нему после уроков на квартиру. Он прослушивал мое домашнее задание и в нотную тетрадь записывал новое. Если я фальшивил, то он больно бил мне по пальцам указкой. Приходилось терпеть. Ракитянскому было много лет, но старик он был крепкий с полным ртом здоровых зубов. Мне он подыгрывал на кларнете. Его сын был капельмейстером военного духового оркестра. Здоровьем он был в отца и круглый год купался в реке. В городе его все знали. Производил он впечатление красивого и удачливого мужчины, но по какой-то причине застрелился. Чтобы подработать, летом я вечерами два раза в неделю играл с оркестром в городском саду за двадцать копеек. Приглашали нас и на похороны за те же двадцать копеек.
Подрабатывал я и другим способом. Брал ведро, кружку и по базарным дням продавал крестьянам, приехавшим в город, воду. Наберешь воды в колонке, выпросишь у мороженицы лед, чтобы вода была похолоднее, бегаешь среди возов и кричишь: "Кому воды холодной!" За кружку воды плата - копейка или кусок хлеба. Это летом. Зимой же, после уроков я брал ведро и ехал к дороге через реку, по которой возвращались с базара крестьяне. Предлагал им ведро, чтобы напоить лошадь и за это получал или копейку, или кусок хлеба или клок сена. Так до вечера и наберешь небольшую копну сена. Домой добычу вез на санках.

Дома были свои обязанности. До школы я должен был выгнать птицу на луг и корову в стадо, вычистить хлев, подмести двор. Гусей дома почти не кормили, а уток нужно было кормить в обед и на ночь, для того, чтобы они не отвыкли от дома. Кормили мы их ряской из реки, смешанной с отрубями. Сядешь в лодку, возьмешь с собой два ведра и ковшик наподобие дуршлага, поедешь в заводь за островами, начерпаешь ведра ряски и домой. Утки были очень довольны.

Кроме забот по дому и в школе были и развлечения. Играли в лапту, скачек и кости. В кости я играл хорошо и много их выигрывал, но приходилось делиться с младшим братом, т.к. он проигрывал не только свои кости, но и мои. Приходилось кости от Алексея прятать, но он находил и проигрывал. По этому поводу мы часто скандалили и я ему поддавал подзатыльники, за что мама меня наказывала. Кости ценились дорого, штука - копейка и на них можно было заработать. Дружили мы с соседскими ребятами и ходили вместе купаться на речку, лазали по горам. Весной на горе Иванорыльской снег таял раньше, там мы и устраивали свои игры. Весной же, на горе у Чернявской лужи устраивались кулачные бои, улица шла на улицу. Собирались большие толпы. Бои начинались так: взрослые вперед подталкивали ребятишек, они сначала начинали толкаться, а потом драться, а уж затем в драку вступали взрослые. Раз мы гурьбой пошли смотреть эти "кулачки". Подбежал мальчишка и ударил меня в лицо. Домой я пришел с синяком под глазом - нечего попусту глазеть! В драки я не ввязывался, т.к. был пионером и ходил в физкультурный центр на занятия. Летом я был в пионерском лагере и мы жили в палатках у леса. Пионеры помогали крестьянам в их полевых работах. Обслуживали мы себя сами, варили пищу в больших котлах, сами за собой убирали. Водили нас на экскурсии в экономию, так назывались нынешние совхозы, на сахарный завод, знакомили с производством.

Всегда было трудно с топливом. Поэтому летом его заготавливали. Топили печь в основном кизяком (сухой коровий навоз) и сосновыми иголками. Коровьи лепешки мы собирали с сестрой на лугу. Уже сухие складывали в мешки и относили в сарай. Навоз от своей коровы тоже собирали, сушили из него кирпичи на солнце и тоже убирали в сарай. Кирпичи делали так: сначала навоз рубили лопатами, поливали водой, месили ногами и набивали форму (ящик на два кирпича) и выносили сушить на солнце перед домом. Сосновые иголки мы собирали в лесу, набивали мешки и несли домой. Бывало нас задерживал лесник и отбирал у нас мешки и наши самодельные грабельки.

На заводе, в отстойниках, отец сажал картофель. Летом с отцом мы ее пололи и окучивали. Было тяжело: земля пыльная-известковая, солнце палит, уставал так, что ползал по загону на коленках. Но все это позволяло нам выжить.

Учеба в школе мне нравилась и учился я добросовестно. Я неплохо рисовал и мои рисунки с тюльпанами и зимним днем долго висели на стене в комнате. Были у нас в школе и уроки труда. Мы делали игрушки из папье-маше.

Не чуждались мы и политики. Помню демонстрации протеста на ноту Керзона. Помню демонстрацию ночью, на площади. Несли черный гроб, на котором было написано "Смерть капитализму!" Были и другие акции. Так 5 мая считался праздником леса и мы ходили в лес сажать маленькие сосенки, и так каждый год.

ЮНОСТЬ

В то время, когда я учился, шла компания по ликвидации неграмотности. Меня, ученика 8-го класса отправили на два месяца в хутор Студенок учить людей. К этому времени я еще никуда надолго из дома не уезжал, поэтому мама услышав о направлении, сильно расстроилась, она за меня боялась. Дело было зимой, в базарный день и я пошел на базар искать попутчика. Взял меня на свой воз крестьянин из Студенка. Одежонка у меня была плохонькая и сжалившись надо мной крестьянин дал мне свой тулуп. Выехали мы под вечер. Сколько мы ехали, не знаю. Началась метель и мы сбились с пути. Раз мы переехали железную дорогу, то уже должны быть в хуторе, но железная дорога вновь появилась перед нами. Крестьянин забеспокоился. Вдруг в стороне мелькнул огонек, на него и поехали и оказались в хуторе. Крестьянин завез меня к уполномоченному, который и устроил меня у себя жить. На второй день собрались неграмотные ребята и девушки в школе и начались занятия. Мои ученики были старше меня, но я их учил письму, чтению и счету. Приходили они на занятия с семечками и потихоньку их лузгали. После их ухода под партами оставались горы шелухи. Как я с этим не боролся, все было бесполезно. Один из учеников был баптист-евангелист. Про него рассказывали, что до того, как он стал верующим он был первым на хуторе хулиганом, вором и лодырем. А как стал баптистам, так стал самым прилежным крестьянином. Верующим он был активным и призывал последовать его примеру. Не раз я с ним спорил об учении Христа и одерживал над ним победу, пользуясь противоречиями между Евангелиями. Как я уже говорил, мать очень беспокоилась за меня. В один из вечеров я проводил занятия и вдруг в класс заглядывает мой брат Михаил. По просьбе мамы он приехал меня проведать. В это время он работал председателем рабочкома подсобного хозяйства сахарного завода. Приехал он лихо, на тройке лошадей. Убедившись, что со мной все в порядке, он уехал. Прошло два месяца и я вернулся домой, а на мое место приехал другой ученик. Учеба в школе продолжалась.

Зимой, как только замерзала река, катались на коньках, которые делали из куска дерева с ободком из стальной проволоки. Лыжи мы делали из клепок большой бочки, а санки из досок. В основном катались с горки возле дома и иногда с Афанасьевской и Ильинской гор.

В последних классах я дружил с ребятами из более зажиточных семей чем наша. Моими друзьями были Коля Выходцев (сын математика), Юра Голубев, Саша Коган, Володя Золотарев. В параллельном классе училась Лида Успенская, она жила недалеко от нас. Я частенько видел ее проходящей мимо нашего дома, меня тянуло к ней и я стоял за забором, чтобы снова ее увидеть. Так я ни разу и не заговорил со своей первой любовью. По вечерам я не ходил туда, где собиралась молодежь, был стеснительным, да и одежды у меня не было приличной. Вечером я читал маме книги, которые нам задавали по программе. Она занималась своими делами, а я ей читал вслух и такое времяпрепровождение стало для нас обоих привычным. Как то нам дали задание познакомиться с произведением Боккаччо "Декамерон". Книгу я взял в библиотеке и принялся ее читать вслух. И вдруг вижу, что в истории "Садовник", рассказывается об интимных связях садовника с монашками монастыря, где он служил. Я замолчал. Мама спросила, почему я не читаю дальше. Я сослался на головную боль и больше уже вслух матери не читал.

ПЕРВЫЙ ЖИЗНЕННЫЙ ОПЫТ

Время шло быстро. Я уже учусь в 9-ом классе. В 1930 году было введено обязательное начальное образование, учителей стало не хватать. Для выполнения правительственной программы было решено досрочно выпустить наш класс. Нас направили учительствовать по всем районам Курской области. Я получил направление в Дмитриевский район в начальную школу села Генеральшино. Где находилось это село, как до него добраться я не знал. Не разу не ездил я и по железной дороге. Но как говорится язык до Киева доведет и в конце концов попал я в свое Генеральшино. Мои ученики поступили в школу в первый класс в январе 1930 года, а в феврале я приступил к занятиям. Жил я на квартире у одного крестьянина, там же питался, хозяйка стирала мое белье и за все услуги я платил 11 рублей, зарплата же моя была 32 рубля. Работал я до каникул и успел научить своих учеников началу чтения, письма и счета. На летние каникулы я уехал в Рыльск и пробыл там до начала занятий. В сентябре моя работа продолжилась. Заведующим школы был Пахомов. Он и его жена вели первые четыре класса. Но уже осенью его перевели в другую школу, меня назначили заведующим и прислали ко мне учительницу. Учеников в школе было мало и школа была небольшая, всего три комнаты. Я вел одновременно занятия со 2-м и 4-м классом в одой комнате, а учительница с 1-м и 3-м в другой. В это время шло активное раскулачивание крестьян и к нам в сад школы попали ульи крепких хозяев. Было еще в моем хозяйстве два огромных столитровых самоваров. Передали мне и мед для подкормки пчел весной. При нашей пасеке был и пчеловод, которому я этот мед отпускал. Был я молод, 19 лет, хотелось вкусного, думал, вот теперь объемся медом, но съел два раза и больше к нему не притрагивался. В это время в районе стали образовываться колхозы и наш сельский совет привлекал интеллигенцию для агитации населения вступать в колхоз. Осенью колхоз организовали. Во дворе школы были бывшие барские конюшни и амбары, куда и свели всю коллективную живность. На дворе хранился сельхозинвентарь, а в амбаре зерно для посева. Было запасено сено и солома. Крестьяне не торопились вступать в колхоз, жалко было своего нажитого добра, да и ходили нелепые слухи, которым верили. А говорили, что обобществят и жен и все будут спать под одним общим одеялом. Как не объясняли людям правду о колхозе, они не верили. Из Москвы приехали рабочие-агитаторы. Они привезли радио, библиотеку, горн и пионерские галстуки в школу. Мы организовали пионерский отряд. Не все родители пускали туда своих ребят. В одном из кулацких домов сделали избу-читальню, где установили радио и устроили библиотеку. Там же проводились беседы с крестьянами. В церкви решили сделать клуб, сняли крест, стали выносить иконы. Собрались протестующие женщины, они как-бы шутя бросали в членов комиссии снежками, но в снежках были закатаны камни. Клуб открыли, но ходила туда только передовая молодежь. В весенние каникулы я уехал домой. В газетах появилась известная статья "Головокружение от успехов" о перегибах в организации колхозов. Когда я вернулся в школу, то колхоза уже не оказалось, в все его хозяйство было разобрано по домам. Избу-читальню кто-то поджог и она сгорела до тла, клуб закрыли, на церковь вновь воздвигли крест.

Пришло время сева, но крестьяне не знали, что делать, ведь земля то уже была общая. Один раз я вернулся из школы и застал у хозяина гостей. Это были крестьяне. Они сидели, выпивали и рассуждали, как жить дальше. Спросили меня, что такое все-таки колхозы, просили правдиво рассказать как в них устроена работа и жизнь. Я разъяснил им, как умел. Все крестьяне были крепкими середняками и выслушав меня, подумав, они попросили написать за них в сельсовет заявление о приеме в колхоз. Я написал. Хозяин потребовал у жены красной материи для флага. Жена нашла красную юбку. Он сделал из нее флаг и они гурьбой пошли в сельсовет. Колхоз был создан. За ними потянулись и другие. Весенне-посевные работы на земле были проведены уже колхозом. Мое участие в общественной жизни обернулось для меня неприятностью. Как-то поздно ночью я возвращался на квартиру с заседания сельсовета. Только я приблизился к развалинам избы-читальни, как кто-то с противоположной стороны улицы выстрелил в мою сторону. Я спрятался за дерево, посветил фонариком в строну развалин и выстрелил в ответ наугад, а затем быстро побежал к дому. По окончанию учебного года я уехал домой.

Моя старшая сестра Шура работала учительницей. К этому времени она уже была второй раз замужем, первый муж погиб в гражданскую. От первого брака остался сын Митя, 1919 года рождения. Учительствовала она в 20 километрах от дома, где она и познакомилась со своим будущим мужем, учителем Шпилевским. Узнав его она решила выйти замуж и было это в 1924 году. Вместе с будущим избранником Шура приехала домой, к маме и попросила у нее благословения. Митя жил у нас дома. Мама спросила будущего зятя, а не помешает ли их жизни неродной сын. Шпилевский достал из своей сумки большое яблоко, подал его Мите и сказал, что Шурин сын будет теперь и его сыном. Но не прошло и года, как Шура приехала с сыном к нам домой. Маме она сказала, что у нее конференция и пусть Митя пока поживет у бабушки. Шура уехала, а Митя так и остался жить в нашей семье, а бабушку стал звать мамой. Так он прожил у нас до окончания педтехникума, после чего уехал учительствовать. Из Рыльского района Шура с мужем перевелись в Глушковский район и с 1931 года работали в селе Мордок в начальной школе. Летом Шура приехала в Рыльск и пригласила меня погостить у нее. Я поехал. На квартире у нее проживала девушка Эля, практикантка Сумского педучилища. Она проходила практику в детском саду. Однажды из любопытства я пошел к ней в детсад. Уже в садике, из окна, я увидел, как кто-то подъехал на вороной лошади. В садик вошел мужчина, в котором я узнал бывшего председателя Дмитровского райисполкома Иванова, которого я хорошо знал по делам коллективизации. Он узнал меня и поинтересовался моими делами. Выслушав, он предложил мне работать в районе в новой школе рабочей молодежи, где директором был Шпилевский. Я его спросил, а как же быть с прежней работой. Он сказал, что о моем переводе он договорится, а мне надо дождаться сообщения в Рыльске.

Я УЧИТЕЛЬ

Вскоре мой перевод был оформлен. Мне дали три класса. Кроме того у меня было несколько часов по географии и физкультуре в только что набранных двух пятых классах. Это были наиболее способные ребята, окончившие начальную школу 4-5 лет назад и пожелавшие продолжить учебу. Некоторые из учеников были старше меня. Проучившись год-два многие из них ушли из ШКМ и пошли работать. Некоторые из них в последствии работали директорами неполных средних школ, как и я с 1936 года. В школе кроме моей сестры и зятя работали: историком - Володя Кравченко, учителем литературы - Коля Дириколенко. Все трое мы жили в одной комнате при школе и дружили. В 1939 году ШКМ была преобразована в неполную среднюю школу. С увеличением учеников увеличилось и количество учителей.

Проработав 1931 - 1932 гг. мы с Кравченко решили поступать в институт. Выбрали Новгородский педагогический. Я подал заявление на химический, а мой друг на исторический факультет. Нас приняли и мы никого не поставив в известность уехали, я из Рыльска, Володя из своего села. Договорились встретиться в Курске. Я приехал и два дня ждал Володю, но так и не дождавшись с какими-то ребятами с некомпостированными билетами прорвался в вагон на Москву. В это время был голод на Украине, а в Москве продавался коммерческий хлеб и мануфактура, поезда надо было брать с бою. Приехав в Москву, я поинтересовался в кассе, как мне оформить билет в Новгород. Оказалось это делом безнадежным, на вокзале народ ночевал неделями. У меня кончались продукты и деньги. Я продал билет, с трудом купил хлеб и решил возвращаться домой. В обратном направлении уехать было легко и вскоре я добрался до Курска. Там я встретил своего пропавшего друга, рассказал ему о своих мытарствах и мы решили вернуться в школу. Переночевали в Рыльске и на второй день отправились в Районо. Заведующий встретил нас весьма нелюбезно и обозвал нас летунами, спросил, что мы собираемся делать дальше. Мы ответили, что будем работать дальше. Но место Володи уже было занято и его назначили историком в другую школу, я же вернулся на свое прежнее место. Проездили мы с Кравченко две недели.

Перед Октябрьскими праздниками меня вызвали в Районо и назначили преподавателем истории в Звановскую неполную среднюю школу. Так я стал историком. В школе из исторических наук я изучал только обществоведение. Там изучалась история французской революции и наших русских революций. Когда же я ознакомился с программой предмета, который я должен был преподавать, то я пришел в ужас. Здесь были разделы, о которых я не имел не малейшего представления: Древний восток, Ассирия, Вавилон, Древний Рим, Греция, Египет и т.п. Учебников по истории не было, но зато издавался журнал по всем школьным предметам "Ударник учебы". В нем я нашел очень краткие разделы по истории, которые давали направления по изучаемым темам. Передо мной встал вопрос, где мне взять дополнительный фактический материал, чтобы я мог вести уроки. В школе учителем литературы работал пожилой преподаватель Николай Петрович Курдюмов. В свое время он окончил историко-филологический факультет Киевского университета. Я обратился к нему. Он меня сильно выручил, принеся мне учебник по древней истории под редакцией Выперра и рукописный текст "Законы Хамурапи". Я изучал материал к урокам по этому учебнику, подводил под него марксистко-ленинскую базу и преподавал ученикам. Года через три появились учебники и развернутые статьи в журналах, работать стало легче. Работал я в этой школе до 1936 года. Был я комсомольцем и даже членом бюро Глушковского райкома ВЛКСМ, принимал активное участи в общественной работе на селе. Село наше было большое и исстари делилось на две части - фабричную и сельскую. Фабричная называлась по Глушковской суконной фабрике, на которой работали ее жители. Сельский Совет объединял и руководил обеими частями села. Я состоял в активе Сельсовета и часто присутствовал на его заседаниях. Нередко мне хотелось выступить по тому или иному вопросу, но моя робость мне этого не позволяла. Но один раз я все же выступил, когда обсуждалась работа школ. Что я говорил, не помню, но судя по реакции присутствующих, что-то дельное. Мое первое выступление избавило меня от робости и в последствии неоднократно выступал и даже делал доклады к революционным датам.

Летом 1936 года меня назначили директором Веселовской неполно средней школы. Кроме начальных классов в школе было два пятых, два шестых и один седьмой класс. В школе работало около двадцати преподавателей. В этом же году проводилась аттестация и мне было предложено пройти институтское обучение. Я направил документы на заочное обучение в Курский государственный пединститут. Меня приняли без экзаменов, т.к. зачли знания, полученные в 1933 году на курсах повышения квалификации в Воронеже (в объеме первого курса института).
Хорошо помню тот 1933 год. Это был тяжелейший год для нашей страны. Накануне на Украине и других южных районах была засуха. Разразился страшный голод. На курсах нам давали по 400 граммов хлеба на день, а еда была скудная. Хлеб делили на части, чтобы хватило на вечер. Ужин - кусочек хлеба с солью и стакан воды. Люди же мыли были молодые и аппетит у нас был "волчий". В это время открылись ТОРГСИНЫ, в которых за золото можно было купить все, в том числе и хлеб. Все это великолепие было выставлено в витринах. После занятий мы шутили: "Пошли к ТОРГСИНУ, пообедаем через витрину!". Курсы длились три месяца и получил обширные знания по истории, что мне очень пригодилось при преподавании в школе.

Итак я директор, преподаватель и студент-заочник в одним лице. В 1936 году я приехал на сессию и сдал все экзамены за первый курс института. В 1937 году, прибыв на сессию и прослушав лекции около недели мы с другом Алексеем Макаренко решили сдать экзамены за второй курс и успешно их сдали. У нас еще оставалось времени около месяца и мы решили посещать лекции третьего курса. Кончилось дело тем, что мы с Алексеем сдали экзамены за третий курс и были переведены на четвертый. В 1938 году я сдал экзамены за четвертый курс, а в 1939-м на зимней и летней сессии государственные экзамены и получил диплом преподавателя истории. Теперь я был единственным дипломированным преподавателем истории в районе. Меня перевели завучем Теткинской средней школы.

Будучи директором Веселовской школы по договоренности с правлением колхоза, которое возглавлял Платон Емельянович Конапельченко, деревянные стены школы были обложены кирпичом и она стала иметь красивый и внушительный вид, да и теплее стало в классах. При школе было свое подсобное хозяйство, лошадь и пятнадцать гектаров земли. Обрабатывали землю учителя и ученики старших классов. Урожай шел на стол учеников. Все учителя принимали активное участие в жизни села: проводили беседы в избе-читальне и клубе, читали лекции и ставили спектакли. Однажды даже отважились и поставили оперу "Наталка Полтавка", в которой я исполнял роль Петра. Колхозники приняли спектакль с восторгом. В селе мы пользовались большим авторитетом. Я был членом сельсовета и часто председателем Избирательной комиссии по выборам в Советы. Колхоз был богатым и даже участвовал в смотре на ВСХВ, за что получил диковинный тогда подарок - мотоцикл. Конапельченко был хорошим, авторитетным руководителем и колхоз при нем процветал. В последствии его выдвинули директором Теткинской МТС, куда он взял с собой бухгалтера Шпильку. Перед войной сгорела контора МТС и Конапельченко со Шпилькой осудили, как вредителей. Будучи уже в 1941 году политруком госпиталя в Старом Осколе я случайно увидел их в колонне заключенных на этапе. Удалось перекинуться парой слов с Конапельченко. Уже после войны, в 1948 году, мы снова с ним встретились в селе Веселое, куда я приехал с женой по его приглашению. Платон Емельянович снова был председателем колхоза и восстановлен в партии. Колхоз снова пошел в гору. Шпильке повезло меньше, он умер в заключении.

Нас радостно встретили, показали хозяйство и гордость колхоза - сад. Он сохранился, несмотря на немецкую оккупацию. Мы с Ниной хорошо провели время в доме Платона Емельяновича. В это время у него гостил брат Яков с женой. Был он бравым майором-танкистом. Еще до войны у него была слава бесшабашного парня, он очень хорошо плясал и даже выступал в клубе. В войну Яков служил в партизанском отряде Ковпака и после войны остался в армии. Я же тогда был в звании старшего лейтенанта. Мы сидели за столом в фруктовом саду, с веток деревьев свисали спелые яблоки и груши, был теплый вечер, в черном небе светила полная луна, а мы вспоминали прошлое. Вечером мы уезжали. Нас до станции провожал Яков с женой. Снова светила луна, где-то в темноте стрекотали кузнечики, пели птицы - на душе было светло и радостно.

Теткинская средняя школа была при сахарном заводе. Еще до революции завод принадлежал знаменитому Терещенко, который в 1917 году был членом Временного Правительства. Школа была создана для обучения рабочих, которым давали начальное образование. Капиталисту нужны были грамотные работники. После Революции школа стала средне-образовательной. Когда я пришел сюда на работу, здесь было 22 класса. Коллектив учителей в основном состоял из старых кадров, нас, молодых было всего пятеро. Когда я еще работал директором в Веселом и бывал на учительских конференциях, то всегда удивлялся, как там встречали преподавателей из Теткино. Это было чувство благоговения и уважения - вот пришли умные интересные люди. И именно они задавали тон всем обсуждаемым вопросам. Вот в этот уважаемый коллектив я и попал. Все преподаватели были требовательными и строгими учителями и руководствовались только одним - донести знания до учеников. Воспитательная работа, индивидуальная работа с отстающими их не касалась. Именно из-за этой позиции у нас со "старичками" все время были разногласия, но постепенно мы, молодежь, сумели их перевоспитать. Сначала на нашу сторону перешла преподаватель литературы Маркина, затем географ Сафонов, немка Марченко и другие. Внеклассная воспитательная работа стала оживать. Заработал Ученический совет - в школе появилось самоуправление. Председателем Совета был я. Работали различные кружки, самодеятельность, существовало соревнование между классами, подтягивалась дисциплина. Школа находилась на первом месте в районе и пользовалась большим авторитетом. Большую помощь школе оказывала администрация сахарного завода, как сейчас бы сказали, была нашим "спонсором" и не даром, ведь родители многих учеников работали на заводе.

Среди таких учеников были и такие, которые доставляли много хлопот нам, учителям. Так в четвертом классе учился сын главного инженера Олейников Олег. Мальчик он был способный, но шаловливый. И дома он доставлял массу хлопот - то уйдет куда-то и не ночует дома, то возьмет без спроса деньги и истратит их на фотоаппарат для приятелей, то в школе на уроках устроит какой-нибудь беспорядок. Родители его оба работали, а дети оставались с домработницей, которая совершенно не могла с ними справиться. Они пригласили к себе бабушку, но та, устав от проказ внука быстро уехала. Следующим воспитателем был уже его дедушка, бывший солдат. Но и старый солдат не выдержал и уехал. Почти каждый день ко мне приходил учитель Олега и жаловался на него. Я приходил в класс и разбирался. Олег говорил, что он ни в чем не виноват - задание он выполнил, а затем от скуки нарисовал зайчика и показал ребятам. Ребята развеселились, отвлеклись от занятий, но он то здесь причем? У Олега был еще брат Николай, который в младших классах то же доставил массу хлопот учителям. В старших же классах он стал самым активным дисциплинированным учеником и принимал активное участие в самоуправлении школы. Николай погиб в Великую Отечественную и его имя с двенадцатью фамилиями других учеников моей школы выбито на стелле в селе Теткино. Олег же стал директором Теткинского сахарного завода. В 1975 году на 30-летие Победы я побывал в Теткино на встрече с выпускниками. Было интересно узнавать в бывших школьниках видных руководящих работников промышленности и науки.

Быстро шло время и вот уже выпускной вечер двух десятых классов. Играл духовой оркестр, сияли лица, слышались восторженные возгласы и ... танцы, танцы до глубокой ночи. Впереди вся жизнь. Долго и неохотно расходились ученики в ночь на 22 июня 1941 года.

ВОЙНА

Проснулись мы уже в военном времени. Узнав, что враг напал на нашу землю, мы были ошарашены, возмущены и готовы защищать нашу Родину. Начался призыв в Красную Армию. Люди верили старым лозунгам, что наша Армия непобедима, что если на нас нападет враг, то он тут же будет разгромлен. Люди верили, что война будет быстро окончена нашей победой. Поэтому в нашей жизни ничего не изменилось - шумели по-прежнему базары, люди не прятались при вое сирены, была некоторая беспечность. НКВД создал заградительный батальон, был туда зачислен и я. В задачу батальона входила поимка вражеских шпионов и диверсантов, наблюдение порядка, очистка площадей и улиц от граждан во время воздушной тревоги и задержание подозрительных лиц. Вооружены мы были трофейным японским и французским оружием и находились на казарменном положении.

Во второй половине июля в 12 километрах от Теткина вражеская авиация разбомбила воинский эшелон. Рвались снаряды и бомбы, в домах села лопались стекла. Вот тогда-то, во время тревоги, на улице не было ни одного человека, все попрятались кто куда. После этого случая народ стал рыть щели и укрепления на случай бомбежки. Немецкие самолеты безнаказанно летали в нашем небе, лишь один раз мы наблюдали бой нашего самолета с немецким, вражескому самолету пришлось удирать. В начале августа немецкие самолеты почти каждый день делали налеты на железную дорогу, препятствуя прохождению воинских эшелонов на фронт. Ближайшая к нам станция Ворожба-узловая стояла на дороге в города : Воронеж, Киев, Брянск, Сумы, Москва. Немецкие летчики ровно в 7-00 бомбили дорогу в четырех местах, там, где она проходила по высокой насыпи и тем самым отрезали ее от станции. Если наши рабочие пытались восстановить путь днем, то немцы мешали, поливая разрушенный участок из пулемета. Приходилось проводить работы вечером и ночью, в это же время проходили через станцию и эшелоны. А на следующий день все снова повторялось. В августе нашей армии пришлось туго - немцы наступали по всей линии фронта. Многие наши части были разбиты и к нам в село попадали отступающие военнослужащие, встречались и высшие чины армии. Нам приходилось их задерживать, выяснять личность и передавать военным властям. С каждым днем фашисты становились наглее. Начались бомбежки железнодорожного моста через реку Сейм, но для немцев они были неудачны - мост остался цел. Были и курьезные случаи. Так нам сообщили, что сторож отстойника на сахарном заводе обнаружил неразорвавшуюся бомбу. Нас послали охранять опасное место. Мы прибыли и увидели массивный металлический предмет, но никто не знал, что это такое. До приезда спецов мы держались от непонятного предмета подальше. Прибыли люди из военкомата, посмотрели на него издали и не определив, что это такое, уехали. Стали мы дежурить. Дежурим сутки, другие, все тихо и спокойно. Наш начальник решил проверить, бомба ли это. Отошли в укрытие и он выстрелил. Пуля звякнула о железо, взрыва не последовало. Позже приехали специалисты из Курска и определили, что это стабилизатор большой авиабомбы, а сама она ушла в мягкую землю не разорвавшись.

Немцы приблизились к границе Глушковского района. Наш батальон направили на фронт в район города Глухова, там я был ранен в левую руку. Ранение было сравнительно легкое - немного задело кость и вырвало кусок мяса. Меня направили в госпиталь в Теткино, который находился в школе и местной больнице. По требованию руководства госпиталя я был призван в армию в должности политрука госпиталя N 2715 с 3 августа 1941 года, в котором и служил до 1 июля 1943 года.

Немецкие войска, преодолевая упорное сопротивление наших войск продвигались на восток. Наши войска несли огромные потери. Госпиталь стал наполняться ранеными. Только мы развернули свою работу, как немец оказался в опасной близости от нас. Мы снялись с места и двинулись на восток. Меня назначили начальником эвакослужбы. Нужно было определить, с какой станции эвакуироваться, как и где производить погрузку имущества госпиталя, было множество и других важных вопросов. Станция в Теткино отпадала из-за сильных бомбежек, ближайшей станцией к востоку была Волоросно, куда мы и поехали с начфином Клименко. Мы знали, что ехать в открытом поле опасно - фашистские самолеты охотятся даже за отдельными автомашинами, но выбора не было. Я сидел в кузове и наблюдал за небом и как только видел самолет, останавливал машину. Машину мы забрасывали снопами, а сами укрывались. Пролетит самолет, едем дальше. Наконец приехали на станцию. Дежурный связал нас по селектору с военным комендантом станции Ворожба. Комендант нам сказал, что у него грузиться нельзя, а нам следует двигаться дальше на восток к Льгову. Тут же пришло сообщение, что в нашу сторону летит немецкий самолет. Дежурный сказал нам, что станция уже не раз подвергалась бомбежке и следует бежать в укрытие. Только мы спрятались под деревьями, как появился фашист. Летел он низко, строчил из пулемета и грозил нам сверху кулаком. После обстрела здание станции было изрешечено пулями.

Пришлось вывозить госпиталь на станцию Льгов, что была от нас на расстоянии 150 километров. Госпиталь располагал тремя грузовиками и тремя лошадьми. Загрузились и поехали. Лошадей и имущество оставили на станции, а с автомашинами я вернулся в Теткино. Вторым рейсом вывезли людей и оставшееся имущество. Всю ночь мы грузились, а утром выехали. Недалеко отчетливо была слышна артиллерийская стрельба. Эвакуация удалась без прошествий, только в одном месте машина застряла в грязи. Мы замерзали. Мои шофера предложили согреться спиртом, который был в одной из машин. Я разрешил. Взяли немного, развели водой из лужи и выпили. Стало легче, довели машины до хорошей дороги.

В один из дней нам предоставили три крытых вагона и две платформы. В два вагона поместились люди и медикаменты, в одном лошади, а на платформах машины и имущество. В 12 часов наши вагоны подцепили к эшелону, который вез рельсы, и повезли на восток. Мы расстроились, потому что днем немцы усиленно бомбили дорогу. Так во Льгове, пока мы стояли на станции, мы видели прибывший разбомбленный рабочий поезд. В одном из вагонов лежали останки убитых : руки, ноги, туловища. Впереди нас шел состав из эвакуированных паровозов. Недалеко от станции Блохино мы услышали взрывы, в нашу сторону летел немецкий самолет. Машинист остановил поезд. Внизу, под насыпью, был котлован, где мы и укрылись. Но все обошлось, самолет пролетел мимо, не пытаясь нас убить, видно израсходовал все боеприпасы. Когда мы прибыли в Блохино, то увидели разбомбленный состав паровозов. Нам стало известно, что наш путь назначения Старый Оскол. Там уже были наши представители. Через Курск, Касторную мы отправились в Елец . Бои шли совсем рядом. В Ельце нам долго не давали паровоза. Я пошел на станцию к коменданту. В комнате было множество народа и все что-то требовали от коменданта. Я выждал, когда народ разошелся и завел с начальником разговор. Посочувствовал ему, он пожаловался в ответ, что работа адова, что на станции солдаты воруют из эшелонов продукты и спирт. Я правда и сам видел, как солдаты прострелили цистерну со спиртом и ловили вырвавшуюся струю кто чем, набирали даже в пилотки. Комендант сказал, что он голоден и ждет сменщика. Я предложил поужинать у нас в эшелоне. Комендант согласился. Накормили и напоили его как могли. Провожая его из вагона я попросил паровоз. "Ладно, есть у меня запасной, берите" - сказал он. Через несколько минут паровоз был подан и мы двинулись в путь. Утром мы были на станции Лев Толстой и узнали там, что Елец взят немцами. Правда через три дня Елец был отбит.

В конце сентября мы прибыли в Старый Оскол и развернули госпиталь. Началась кропотливая работа по лечению раненых и восстановления их здоровья для дальнейшей борьбы с фашистами. Нужно было вернуть им душевное спокойствие и бодрость духа, уверенность в себе и в Армии в целом. Ежедневно проводилась политинформация, беседы о задачах нашего народа, об обстановке на фронтах. Мы, политруки, собирали вокруг себя раненных коммунистов и комсомольцев для воспитательной работы в госпитале. Но недолго просуществовал наш госпиталь в этом городе, все ближе подходили немцы. Был получен приказ эвакуировать раненных на Урал, а сам госпиталь отправить еще дальше в город Асбест.

Опять я начальник по эвакуации и опять недельные мытарства по железной дороге. В ноябре мы уже были в Асбесте. Здесь война не чувствовалась. Кругом тишина, отсутствие светомаскировки, в магазинах полно продуктов. Правда у местных жителей был нездоровый цвет лица. Добывавшийся здесь асбест на всю жизнь въедался под кожу жителей и придавал ей землистый оттенок. Но это продолжалось недолго, скоро война напомнила о себе. К нам стали поступать тяжелораненые. Было до слез жалко раненых без рук и ног. Так был у нас такой раненный, совсем мальчишка 18-ти лет, не хотел жить и все пытался умереть. Ухитрялся скатываться с кровати и с третьего этажа на улицу в снег. Нянечки его подберут, унесут на койку, а завтра все повторятся и таких раненных было несколько. В начале января пришел приказ разделить госпиталь на две части. Приказано было одну часть госпиталя оставить в Асбесте, а другую отправить на фронт.

Начальником госпиталя была Шалавина, а начальником медсанчасти ее муж Шалавин Леонид Константинович. Вот его то и назначили начальником полевого госпиталя. Я должен был отправиться с ним. Погрузились и двинулись на Запад. Ехали мы около месяца, большее время стояли на станции пропуская на Восток поезда с раненными и эвакуированными из Ленинграда, на Запад эшелоны с боеприпасами, техникой и солдатами. Все станции были замусорены и загажены эвакуированными. Больше недели нас держали в Вологде. В эти дни шли ожесточенные бои за Тихвин и через Вологду туда шли свежие подкрепления. Город Вологда мне показался невзрачным, серым и сплошь деревянным. Я прошелся по улице Лассаля,(теперь улица Калинина). Меня удивили деревянные тротуары - наступишь на один конец доски, а другой поднимется. Тогда я еще конечно не знал, что проживу в Вологде 40 лет и заведу здесь семью. Наконец в начале февраля 1942 года наш эшелон прибыл на станцию Чагода, где в двух школьных зданиях и был развернут госпиталь. В скором времени стали поступать раненые. Фронт находился недалеко под Чудово. Шли ожесточенные бои у Синявинских болот. Наши войска несли большие потери и потому работы нам хватало. Нашим политсоставом, куда входил и я, проводился учет поступивших в госпиталь коммунистов и комсомольцев, а также оружия, привезенного с фронта. После размещения раненых мы проводили с ними беседы и политинформации. Бойцы интересовались последними сводками с фронта и обстановки в мире. Газеты поступали редко и с опозданием, поэтому моей обязанностью было с самой первой передачи по радио и в течении двух часов послушать свежие сводки Совинформбюро и затем сообщить их раненным. Политинформацию я проводил в большом коридоре школы для ходячих и по палатам для лежачих больных. Проводились беседы и по различным другим политическим вопросам. Сам госпиталь располагался в трех зданиях, а мой кабинет рядом с операционной. Врачами были молодые женщины, часто еще не закончившие мединститутов. Нередко они стучали мне в стену и вызывали к себе на помощь. Многое для меня было внове и производило на меня впечатление, поэтому и запомнились несколько случаев. Так пригласили меня раз на операцию. Одному солдату ампутировали ногу и мне пришлось ее держать, а врачиха отпиливала ее ножевкой. Наркозом был стакан спирта. Другой раз гипсовали бойцу ногу до самого паха. Между медсестрой и бойцом произошел такой разговор. - Надоело перекладывать твою штуку, то направо, то налево, может отрежем? - Что ты сестрица, пожалей, хочу еще пожить мужиком! Раз я присутствовал на операции, где бойцу удаляли осколок в миллиметре от сердца. Много солдат умирало и моей обязанностью было организовать их похороны на кладбище.

Солдаты были молодыми людьми, мужчинами истосковавшимися по женщинам и потому в госпитале все время были различные происшествия. И несмотря на то, что госпиталь охранялся, выздоравливающие ухитрялись уходить в "самоволку" к местным красоткам. Мы, персонал, этого боялись, т.к. в госпиталь могла быть занесена зараза. Поэтому ежедневно после отбоя проводилась проверка личного состава. Для выявления подозрительных лиц в поселке местные власти регулярно проводили проверки и регулярно у местных женщин находили наших бойцов. Так однажды зашли в одну из квартир и обнаружили прячущегося за дверью мужчину в больничном халате. Это был раненый, который накануне мне заявил, что не может подняться с постели и прийти на политинформацию. В комнате на кровати лежала женщина, и когда я хотел зажечь спичку сказала - Не надо, товарищ политрук, это я. Оказалось - это наша кастелянша. Раз обнаружили бойца под кроватью медсестры. Было даже и так, что одна медсестра во время дежурства легла в кровать к выздоравливающему. Это возмутило многих и пришлось сестричку уволить.

Некоторое время мне пришлось стать комиссаром госпиталя, т.к. прежнего, Безносикова, куда-то отозвали. Потом на эту должность, уже постоянную, прибыл капитан Манжос Алексей Филиппович. С комиссаром нашего госпиталя Манжосом у нас были хорошие отношения и мы до сих пор дружим. 1 октября 1942 года фронт отодвинулся и госпиталь был передан из системы Наркомата Обороны Наркомздраву. Все бывшие военнослужащие стали вольнонаемными, но мобилизованными. Это означало, что без разрешения военкомата на другую работу они уйти не могли. Летом 1942 года после освобождения Тихвина меня вызвали в РЭП. Начальникам там был Песик (четыре ромба). Я по всем правилам доложил ему о своем прибытии и он отправил меня к бригадному комиссару тов. Печерину. Явившись к нему, я по-военному стал докладывать, он меня остановил и предложил сесть и рассказывать. Комиссар был человеком высокого роста, широкий в плечах, до войны был профессором, пережил блокаду в Ленинграде, голодал и впоследствии никак не мог наесться - просил в столовой две порции. Он командировал меня в Бокситогорск для проверки политработы в тамошнем госпитале. Госпиталь прибыл из Белоруссии, среди персонала много евреев, приняли меня хорошо. Пробыв в госпитале неделю и проверив работу политработников я отправил донесение комиссару. Вскоре он прибыл и сам. Ознакомившись с политработой он остался ее доволен.

Всякие раненые были в нашем госпитале, некоторые пострадали не в боях, а по своей глупости. Расскажу в связи с этим несколько случаев. Так один солдат сопровождал военные грузы, поезд остановился и долго стоял на станции Чагода. Он взял гранату и решил поглушить рыбу в реке. Граната разорвалась в руке и покалечила бойца.
Другой случай. У нас лежал летчик, в субботу он был выписан, а в воскресенье он опять оказался у нас. Я это обнаружил, увидев двух новых сильно забинтованных раненых. Спросил у сестры кто такие, откуда. Оказалось уже знакомый летчик с другом. Они решили поглушить рыбу. Достали противотанковый запал. Один держал его в руке, а другой бил по нему наставленным гвоздем, чтобы потом бросить в реку. Результат оказался плачевный - у летчика оторвало кисть руки и выбило глаз, у товарища ранена рука и лицо.

Был и такой случай. Один раненый признался, что сделал себе самострел, когда был в боевом охранении. А признался потому, что не мог больше терпеть муки совести. Он был отдан под суд военного трибунала и вскоре попал на фронт в штрафной роте.
Один из солдат был разоблачен, как симулирующий болезнь желудка. Другой симулянт не давал разрабатывать раненную ногу, чтобы подольше пролежать в госпитале. Это врачи поняли и решили проверить. Под наркозом ногу стали разгибать и она прекрасно работала. Специально забинтовали здоровую ногу и когда больной проснулся, то попросили подвигать раненой ногой. Боец конечно стал сгибать забинтованную, тут же понял свою оплошность и заплакал.

В июне месяце 1942 года немецкий самолет бросил бомбу на наш поселок, недалеко от дома, где я проживал. Было это в 6 утра, от грохота я проснулся и в первую минуту ничего не мог понять. Быстро одевшись выскочил на улицу. Все вокруг было затянуто густой песочной пылью, горела эстакада стекольного завода и все бежали в ту сторону. Я побежал туда же. Пожар быстро ликвидировали. Упавшая с самолета бомба не взорвалась и врезалась в землю. Большая воронка была рядом с моим домом, вылетели стекла, хорошо, что не было жертв.

  

 

ИЗ МАМИНЫХ ВОСПОМИНАНИЙ

Наша семья состояла из восьми человек - родители, сестры (Галя, Надя, Лида) и братья (Борис и Вадим). Отец, Иван Васильевич Кубышкин, работал на водном транспорте, затем был инструктором райкома КПСС, а в войну - комиссаром военизированной охраны на шлюзах в местечке Топорня. Моя мама, Кубышкина (в девичестве Митина) Александра Дмитриевна, всегда была домохозяйкой.
Жили мы в маленьком доме на краю Топорни. Жили бедно. Из воспоминаний раннего детства - у нас есть корова, теленок, поросята. Поросята нахальные, непослушные. Мы, маленькие, их боимся. Мама уходит на сенокос и велит нам накормить поросят. Мы идем их кормить, а поросята все вокруг перевернут, вырвутся из своего хлева, и мы, девчонки, с ревом домой, а двери - настежь. Поросята за нами в дом и ну безобразничать. И мы сидим на печке, смотрим сверху и плачем, ждем неминуемой расплаты от мамы.

Всю работу по дому, по хозяйству вела наша мама. Совсем не помню, чтобы папа что либо делал по дому. Когда папа работал в Кириллове в районном комитете КПСС, дома он бывал редко. Маме из Кириллова лишь давал команды. Позвонит и скажет - Топи баню, иду домой. После бани обязательно выпьет и заставляет нас, детей, петь. Несмотря на свой возраст, мы, маленькие, знали все революционные песни. Пить в одиночку папа не любил, поэтому рядом должна была сидеть мама. Мама никогда не пила, но приходилось сидеть рядом с отцом, за компанию. У папы были свои понятия о порядке, который все должны были соблюдать. Так, например, на столе всегда должна присутствовать солонка с солью. Раз отец приехал домой подвыпивший, стал ужинать и вдруг не увидел на столе соль. Крик возмущения, мама бежит на кухню, ... и в испуге вместо соли сыплет в солонку манку. Спустя некоторое время она понимает ошибку и, с трудом сдерживая смех, видит, как муж безуспешно солит и солит щи, но мама молчит, не смея сказать отцу правду.

Хорошо помню, что мама и папа в молодости были очень красивой парой. С девчонками соседками мы нередко спорили, у кого мама самая красивая и конечно самой красивой была своя мама, а у нас - наша. Наша мама хотя и была неграмотной женщиной, но была мудрым человеком и всегда учила нас детей жить честно и не брать чужого. Помню, как один раз я у соседей незаметно взяла петушка, вырезанного из репы, так он был красив. Заметив игрушку и расспросив меня, она заставила меня отнести петушка обратно и извиниться. Мне было очень стыдно.

Мама хотела, чтобы мы выглядели прилично и современно и нам, девчонкам, не разрешала ходить в платках, а покупала нам шапочки. Из-за бедности одевались мы конечно плохо. Особенно тяжело было зимой. Так с сестрой Надей у нас были одни валенки на двоих и в школу, за три километра от дома, в теплой обуви мы ходили попеременно, неудачник мерз в ботинках. Дров у нас никогда не было, их приходилось вылавливать из реки. Да и с едой было тяжело. Все годы жили на пайке, часто в конце месяца оказывались без хлеба. Осенью мама сама клала печь в "зале", чтобы зимой можно было топить, а весной печку убирала. Она сама чинила нам валенки, одежду, шила. А когда мама уйдет по делам в райцентр Кириллов по делам, а это при часа пешком, только в одну сторону, мы, малышня, сидим вокруг печки, смотрим в темные зимние окна и нам так страшно-страшно за маму, за нас, а мы еще пугаем себя страшными историями. Мама приходит, столько радости и восторга! Мама была для нас все, и сейчас, взрослая, я понимаю какой большой незаметный подвиг совершила она, подняв нас всех на ноги. Отец в нашей жизни был, как некая декорация, он даже путал наши имена и не знал, кто из детей в каком классе учится. Когда мы немного подросли, то начали помогать маме - мыть полы, посуду, гладить белье.

У нас была земля, но далеко от дома. Папа, возвратившись из немецкого плена в 1919 году, насмотревшись заграничных порядков, решил завести у себя хозяйство по немецкому образцу. Построил каретник, хлев и баню, заготовил лес и на дом. Но потом его желание стать настоящим хозяином пропало и строения стояли вплоть до Отечественной войны. В войну их хлева построили дом, из бани - хлев, а из каретника - сеновал. На выделенной земле сажали картошку и капусту. Картошки на всю зиму не хватало, т.к. основной едой круглый год была картошка, капуста, да молоко от своей коровы. Бывало зимой меня с Надей мама посылала в деревни купить картошки. Мы стеснялись, смущались, но каждый раз на саночках привозили домой полмешка. Чтобы не потерять деньги, выделенные под картошку, мы их клали в чулок. Один раз деньги попали под пятку и здорово истерлись. Мы с Надей перепугались, что такие деньги никто не возьмет, но все обошлось.

Наша старшая сестра Лида окончила Кирилловскую торгово-финансовую школу и ее направили заведующей в большой магазин в поселке "Волгобалтстрой". Принимала магазин комиссия, а Лида в это время торговала хлебом. Заведующий магазином оказался весьма опытным прожженным торгашем. Он настроил весы в свою пользу и весь товар пропустил через них. В результате через девять месяцев ревизия обнаружила у Лиды растрату в 1147 рублей (довоенные). Лиду осудили на два года, но по помилованию освободили через тринадцать месяцев. Для всей нашей семьи эта история была громадной трагедией. Мама хотела продать корову, чтобы выручить дочь, но папа не разрешил. Нам было так обидно, что этот чистенький сытенький торгаш в своем уютном магазине с конфетами, белым хлебом, мягкими одеялами остается, а Лида идет в тюрьму. Белый хлеб, которым наверное объедался этот заведующий каждый день, был для нас самым большим лакомством.
Но время шло, мы росли, и когда нам с Надей было уже по 14-15 лет, а братьям по 10-12, мы взяли подряд на перегрузку леса с маленькой баржи на большую. Также вытаскивали мы лес специальными петлями из воды. Папина, городская зарплата была невелика и вся наша большая семья не могла на нее существовать.

Пришло время мне куда-то определяться. Я поступила в Кирилловский политпросветтехникум. Проучилась там год, техникум почему-то был ликвидирован. Нас послали в Новгород в совпартшколу. Нас, девчонок-подростков в школу не приняли. Вернулась домой в растерянности, что делать дальше? Мама отправилась со мной в Кириллов и повела по учреждениям устраивать на работу. Райком ВЛКСМ направил меня пионервожатой в отдаленную школу. А у меня ни опыта, ни знаний. Ученики - мои ровесники. Я всего стеснялась. Директор школы оказался человеком жестким и доводил меня своими подковырочками. До весны я как-то продержалась и уволилась. Снова надо искать работу.

И тут я услышала объявление о наборе в гармонную профтехшколу. Пошла. Училась делать гармонии, полубаяны и баяны в голосовом цехе. Точила в ручную голоса, насаживала их на планку. Работа не нравилась, но получалась. После школы три месяца проработала на гармонной фабрике в селе Благовещение Кирилловского района Вологодской области, но потом заболела малярией и уволилась. И снова я дома, без работы.

Осенью 1939 года я уехала в город Вологду к сестре Наде, работающей в то время в больнице водников медсестрой. У нее была комната, отделенная от кухни временной перегородкой, без печки. Снова хождение по организациям. На работу взял муж двоюродной сестры Медведев Николай Евгеньевич. В 1941 году я окончила курсы радистов при тресте "Вологдалес" и меня направили работать в Сямженский леспромхоз радистом. В июне началась война, радиостанцию закрыли, меня перевели на работу экономистом оперучета. Я учитывала всю работу ЛПХ. Под моим наблюдением было семь лесопунктов и я от них получала по телефону сведения - сколько заготовлено, подвезено и вывезено леса, какими силами. Все это я сводила в один отчет и передавала в Вологду. Отчеты были пятидневные, десятидневные, месячные, квартальные и годовые. Чего только не приходилось учитывать. Так древесина делилась на строительную, музыкальную, для шахт и пр. пр. В конце марта 1942 года меня вызвали в районный отдел НКВД. Я очень перепугалась, но оказалось, что им нужен секретарь-счетовод. Оказывается коммерческий директор ЛПХ Дементьев порекомендовал меня.

Меня стали уговаривать, соблазнять рабочей карточкой и другими благами и я согласилась. День работала в ЛПХ, а вечером в РО НКВД. Отдел кадров ЛПХ не хотел меня отпускать. И все же с 1 апреля 1942 года я стала секретарем-счетоводом РО НКВД. На меня сразу же взвалили солидную ношу - начисление зарплаты, получение денег в госбанке, выдача ежедневно денег на содержание арестованных в КПЗ, закупка фуража для лошадей, составление актов списания, выдача обмундирования, делопроизводство. В РО НКВД в то время было свыше 40 человек. Это четыре работника КГБ, остальные милиция. Затем КГБ и милиция разделились и я стала секретарем-машинисткой и счетоводом РО КГБ. В октябре 1943 года меня перевели в Управление КГБ г.Вологды в отдел "А". Там я занималась учетом. По сравнению с прошлой работой, эта была совсем простая.