Вересаев В. В.

Вересаев Викентий Викентьевич (настоящая фамилия Смидович; 1867 – 1945) – прозаик, литературовед, поэт-переводчик.

6 января 1902 г. Л.Т. записал в своём дневнике: “Читал Вересаева “Андрей Иванович” (имеется в виду рассказ “Конец Андрея Ивановича”. – В.Р.). Очень хорошо”. Л.Т. и ранее был знаком с творчеством молодого писателя. Годом раньше М.И.Водовозова писала Вересаеву: “Мне очень приятно сообщить Вам его отзыв о Ваших рассказах. Лев Николаевич недавно прочёл их, а также книжку Леонида Андреева (с которым теперь все так носятся). Ваши рассказы очень понравились. Л.Н. говорит, что некоторые из них напоминают ему Тургенева, “в них столько чувства меры и красоты природы и видна искренность и глубоко чувствующая душа”. В марте 1902 г. Т.Л.Сухотина-Толстая подтверждает высокую оценку Л.Т., данную произведениям Вересаева: “Если Вам это интересно, то могу Вам сказать, что отец очень восхищается Вашими писаниями и находит в Вас много таланта”. Л.Т. с интересом читает повесть Вересаева “На повороте”, “Записки врача” и порой использует мысли из этих произведений в разговорах с современниками. В Яснополянской библиотеке писателя хранится ряд сочинений Вересаева, среди которых есть и записки “На войне” с пометками Л.Т. В целом доброжелательное отношение к творчеству молодого автора сохранилось у Л.Т. до конца жизни. Некоторые критические замечания были сделаны им в адрес языка отдельных произведений Вересаева (“неестественный … как у Карамзина, такой же преувеличенный и фальшивый”) и тональности изображения действительности в записках “На войне” (“он пишет с тенденцией, т.е. подчёркивает неумелость, злономеренность русских властей”; “эта манера во всём видеть одно дурное, желание осудить – нехороша”).

Что касается Вересаева, то его отношение к Льву Толстому было богоподобным. В своих книгах “Живая жизнь. О Достоевском и Льве Толстом” (1910) и “Художник жизни” (1922) он защищает мысль, что Л.Т. всегда противостоял мистической и зоологической литературе, пессимистическим настроениям и, несмотря на то, что в его произведениях часто речь идет о смерти, был певцом жизни, воспевая её радость и светлую, подлинно человеческую любовь. Для Вересаева Лев Толстой – солнце, дающее свет и любовь людям. Работы Вересаева о Толстом по праву можно отнести к лучшему, что написано об авторе “Войны и мира” и” Анны Карениной”.

15 марта 1903 г. после неоднократных приглашений со стороны Л.Т. посетить ЯснуюПоляну Вересаев прибыл в родовое имение великого писателя и мудреца. В своих воспоминаниях о дне, проведённом с Л.Т., он, в частности, писал:

“После обеда Лев Николаевич предложил нам пройтись. Было ясно и солнечно, в колеях обсохшей дороги кое-где блестела вода от вчерашнего дождя. Лев Николаевич шел своей легкой походкой, ветерок шевелил его длинную серебряную бороду. Он говорил о необходимости нравственного усовершенствования, о высшем счастье, которое дает человеку любовь.

Я сказал:

— Но если нет у человека в душе этой любви? Он может сознавать умом, что в такой любви — высшее счастье, но нет у него ее, нет непосредственного, живого ее ощущения. Это величайший трагизм, какой может знать человек.

Толстой в недоумении пожал плечами.

— Не понимаю вас. Если человек понял, что счастье — в любви, то он и будет жить в любви. Если я стою в темной комнате и вижу в соседней комнате свет и мне нужен свет,— то как же я не пойду туда, где свет?

— Лев Николаевич, на ваших же всех героях видно, что это не так просто, Оленин, Левин, Нехлюдов очень ясно видят, где свет, однако не в силах пойти к нему.

Но Толстой только разводил руками. Видно было, что он искренне хочет понять этот самый “трагизм”, выспрашивал, слушал внимательно и серьезно.

— Простите меня, не понимаю!

А я не мог 'понять, как же этого не может понять именно Толстой: в чем же трагедия всех рисуемых им искателей, как не в том, что они оказываются неспособными жить “в добре”, твердо убедившись умом, что счастье — только в добре?

Между прочим, я рассказал Льву Николаевичу случай с одной моей знакомой девушкой: медленно, верно и бесповоротно она губила себя, сама валила себя в могилу, чтоб удержать от падения в могилу свою подругу—все равно обреченную жизнью. Хрупкое свое здоровье, любимое дело, самые дорогие свои привязанности — все она отдала безоглядно, даже не спрашивая себя, стоит ли дело таких жертв. Рассказал я этот случай в наивном предположении, что он особенно будет близок душе Толстого: ведь он так настойчиво учит, что истинная любовь не знает и не хочет знать о результатах своей деятельности; ведь он с таким умилением пересказывает легенду, как Будда своим телом накормил умирающую от голода тигрицу с детенышами.

И вдруг, — вдруг я увидел: лицо Толстого нетерпеливо и почти страдальчески сморщилось, как будто ему нечем стало дышать. Он повел плечами и тихо воскликнул:

— Бог знает, что такое!

Я был в полном недоумении. Но одно мне стало ясно:

если бы в жизни Толстой увидел упадочника-индуса, отдающего себя на корм голодной тигрице, он почувствовал бы в этом только величайшее поругание жизни, и ему стало бы душно, как в гробу под землей.

Само же слово “трагизм”, видимо, резало ему ухо, как визг стекла под железом. По губам пронеслась едкая насмешка.

Трагизм... Бывало, Тургенев приедет и тоже все: “траги-изм, траги изм”…

И так он это слово сказал, что где-то в душе стало совестно за себя, 'и шевельнулся странный, нелепый вопрос: да полно, существует ли вправду какоё-нибудь в жизни трагизм? Не “притворство” ли все это?”

Ремизов В.Б.