А.С.Пушкин

Пушкин Александр Сергеевич (1799 – 1837) –русский писатель.

“Пушкин и Лев Толстой, - писал известный литературовед Б.М.Эйхенбаум, - стоят на крайних точках исторического процесса, начинающего и завершающего построения русской дворянской культуры ХIХ века. Пушкин - первый дворянин-интеллигент, профессиональный писатель, журналист; Толстой - последний итог этой культуры: он отрекается от кровно связанной с ним интеллигенции и возвращается к земле, к крестьянству. На первый взгляд - полная противоположность позиций и поведения. На самом деле - одна из тех противоположностей, которые сходятся, потому что смыкают собой целый исторический круг. Корни творчества у Пушкина и Льва Толстого иногда так близки, что получается впечатление родства при всей разнице позиций. Не у Гоголя, не у Тургенева, не у Достоевского (при всей его заинтересованности некоторыми темами Пушкина), а именно у Толстого находим мы своего рода дозревание или, вернее, перерождение замыслов, тем и сюжетов”. Той же позиции придерживался другой учёный Г.Н.Ищук: “Особого рода эстетическое доверие у Толстого было только к Пушкину: ни гуманизм Руссо, ни милосердие Гюго, ни трогательность Диккенса, ни “нравственная значительность” Лермонтова, ни даже “родственность” Достоевского не вызывали в нем подобного творческого “заражения”.

Но как же быть, спросит читатель, с толстовской хулой на Пушкина? Ведь это же факт. Да, факт, но в котором по-настоящему ещё никто не захотел разобраться. Обратимся к наиболее резким высказываниям Л.Т. в адрес Пушкина.

С чувством внутренней боли читаешь слова Л.Т. о личности и творчестве Пушкина в трактате “Что такое искусство?” (1897-1898): “...Пушкин не был богатырь или полководец, но был частный человек и писатель... (...) ...Пушкин был человек больше чем легких нравов, что умер он на дуэли, т.е. при покушении на убийство другого человека, что вся заслуга его только в том, что он писал стихи о любви, часто очень неприличные”. Чувство боли несколько стихает, когда эти слова начинаешь осмысливать в их контексте. Не от себя лично Л.Т. произносит приговор Пушкину, а от лица “грамотного мещанина” из Саратова, якобы сошедшего с ума от того, что духовенство “содействовало постановке “монамента” (памятника поэта в Москве. - В.Р.) господину Пушкину”. К этому Л.Т. добавляет, что к нему пришло более десяти писем “от разных крестьян с вопросами о том, почему так возвеличивают Пушкина?”.

Несколько выше в том же трактате рядом с неприятием “рассудочно-холодного произведения” “Борис Годунов” Л.Т. дает высокую оценку творчеству великого предшественника: “...наш Пушкин пишет свои мелкие стихотворения, “Евгения Онегина”, “Цыган”, свои повести, и это всё разного достоинства произведения, но всё произведения истинного искусства “ (выделено мною. - В.Р.).

Прежде чем выйти на интерпретацию неоднозначного отношения Л.Т. к Пушкину, приведу ещё один пример, вызывающий недоумение у каждого, кому известно высказывание, содержащееся в толстовской работе “Яснополянская школа за ноябрь и декабрь месяцы” (1862). Увлеченный в это время проблемой восприятия крестьянскими детьми произведений искусства, Л.Т. приходит к парадоксальному выводу, “что лирическое стихотворение, как, например, “Я помню чудное мгновенье”, произведения музыки, как последняя симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о “Ваньке-клюшнике” и напев “Вниз по матушке по Волге”. Замечая, что он “годами бился тщетно над передачей ученикам поэтических красот Пушкина и всей нашей литературы”, что “то же самое делает бесчисленное количество учителей - и не в одной России”, Л.Т. ещё резче обозначает суть возникшей перед ним как перед педагогом конфликтной ситуации. “Я бился, говорю, годами, - утверждает он, - и ничего не мог достигнуть; стоило случайно открыть сборник Рыбникова, - и поэтическое требование учеников нашло полное удовлетворение, и удовлетворение, которое, спокойно и беспристрастно сличив первую попавшуюся песню с лучшим произведением Пушкина, я не мог не найти законным”.

Можно с уверенностью утверждать, что все остальные негативные высказывания Л.Т. относительно Пушкина звучат менее резко, а положительных отзывов так много, что они с лихвой перекрывают их. Но и того, что выше процитировано оказалось достаточным, чтобы в течение многих десятилетий поклонники Пушкина пребывали в состоянии раздражения. Пришло время объясниться по этому поводу, и сам Пушкин в определенной степени будет способствовать этому.

Прежде всего личность поэта для самого Л.Т. была в высшей степени симпатичной и вызывала в нем живой интерес на протяжении всей жизни. Родившись в Пушкинскую эпоху, Л.Т. и молодость провел среди тех, многие из которых были знакомы с поэтом. “Л.Н. - свидетельствует Д.П.Маковицкий, - просматривал новый том переписки Пушкина, издание Академии. О корреспондентах Пушкина сказал: “Я всех знал”. Знал Л.Т. и П.В.Анненкова, первого биографа и издателя второго посмертного собрания сочинений А.С.Пушкина (в Яснополянской библиотеке писателя сохранилось 5 томов этого издания). Он познакомился с ним в 1855 г., а в мае 1856 г. наряду с сочинениями Пушкина читал “с наслаждением” биографиию поэта, написанную Анненковым. В июне 1908 г. Л.Т., глубоко и основательно, с чувством особого восторга перечитывая Пушкина, вновь обращается и к ней и в связи с этим замечает: “Как раз читаю материал биографический о Пушкине Анненкова: очень хорош. Очень интересен потому, что Анненков в своих работах пользовался материалом, тогда для печати недоступным. И его (Пушкина) письма к брату Левушке, его отношение с отцом интересны. Это такой блеск остроумия, полнота здравого смысла. Л.Н. припомнил с похвалой свойство Пушкина: ценить писателей - своих современников”.

В августе 1883 г., беседуя с Л.Т., Г.А.Русанов “заметил, что когда читаешь Пушкина, то как бы видишь перед собою добродушного, умного, бодрого и иногда шутливого человека”. На что Толстой незамедлительно ответил: “Вот это правда”.

Ясна была Л.Т. и интрига властей и светского общества вокруг Пушкина. “Нет мерзости, которой бы придворные не совершали, - воспроизводит слова Л.Т. Маковицкий. - Пушкина, после того, как был на приеме у Николая, спросил знакомый: “Что вы в это время чувствовали?” - “Подлость во всех жилах”. При обсуждении воспоминаний Араповой (дочь жены Пушкина от второго брака, стремившаяся оправдать мать и очернить поэта), Л.Т. “вспомнил из казанских знакомых родственника Воронцовых, которого отзывы о Пушкине поражали их: были им тяжелы, неприятны”, и высказал мнение, что он далек от осуждения Пушкина - ему “было тридцать в те времена”. Сын писателя С.Л.Толстой, вслед за Маковицким приводя свидетельство встречи Пушкина с Николаем 1, замечает: “Как к человеку отец относился к Пушкину сочувственно. Он считал его человеком искренним, не закрывающим глаза на свои слабости и если и шедшим на компромиссы, то на компромиссы лишь в поступках, а не в убеждениях”.

Апрельским вечером 1909 г. дочь писателя Татьяна Львовна на раздумье Л.Т. о “забвении старости” ответила чтением одного из стихотворений Пушкина (могло быть: “Элегия. Безумных лет угасшее веселье” или “Воспоминание". Когда для смертного умолкнет...”). “Какой молодец Пушкин! - воскликнул растроганный Толстой. - Он говорит, как мы все говорим, только лучше и красивее. Это единственный поэт, в нем нет усилий и напряжения в рифме и ритме. В нем можно найти отзвуки на всё, что мы чувствуем, и с таких молодых лет он стал уже всё понимать”.

“Лев Николаевич, - вспоминает А.Б.Гольденвейзер, - с большой любовью говорит о Пушкине. Он раскрыл книгу с его портретом, смотрел довольно долго на его лицо и с каким-то особенным чувством сказал: “Экое прекрасное лицо!”.

Не “гулякой праздным”, не дуэлянтом, не автором “неприличных” стишков предстает в жизненно-художественном пространстве Толстого Пушкин, а трепетным, добрым, легко ранимым, глубоким, не лишенным человеческих слабостей гением.

Ни Пушкин, ни Толстой не были ханжами в своих взглядах на личность великого человека - об этом свидетельствуют написанные ими многочисленные биографии предшественников и современников. Решая проблему жизнеописания художника, оба писателя стремились глубоко проникнуть в таинство творческой личности, не вынося на суд толпы того, что оскорбляло бы её память и унижало бы её достоинство. Хрестоматийно известна особая любовь Л.Т. к пушкинскому стихотворению “Воспоминание” (“Когда для смертного умолкнет шумный день”). Он часто его читал вслух наизусть, размышляя над его искренним и глубоким, во многом автобиографическим содержанием. В период работы над своими воспоминаниями Л.Т. сделал запись в дневнике: “Чем старше я становлюсь, тем воспоминания мои становятся живее”. И написанные им “Воспоминания” (1906) полны истинной поэзии, свежести, лирического вдохновения, несмотря на то, что в последние годы жизни его взгляды на автобиографическое описание заметно изменились. Л.Т. казалось необходимым “написать всю истинную правду, не скрывая ничего дурного” в собственной жизни. “...Я, - читаем в его “Воспоминаниях”, - ужаснулся перед тем впечатлением, которое должна была бы произвести такая биография. В это время я заболел. И во время невольной праздности болезни мысль моя всё время обращалась к воспоминаниям, и эти воспоминания были ужасны. Я с величайшей силой испытал то, что говорит Пушкин в своём стихотворении ... Воспоминание...”. И далее, цитируя целиком этот поэтический монолог, он останавливает внимание читателей на последней строчке “Но строк печальных не смываю”. “В последней строке, - пишет он, - я только изменил бы так, вместо: строк печальных... поставил бы: строк постыдных не смываю”.

Нельзя не ощутить в этих словах гипертрофированной совестливости Толстого. Но нельзя не признать, что начало эта совестливость, присущая всей русской литературе, берет в мире Пушкина. Современным ему писателям, не скупившимся на живописание безобразий и бесстыдства жизни, Л.Т. всегда противопоставлял светлый разум и светлую душу Пушкина. “Пушкин, - говорил он в одной из домашних бесед за несколько дней до смерти, - удивителен. Молодой человек - какая серьезность. Гоголь, Достоевский, Тютчев. Теперь что из русской литературы стало! Все эти... Сологубы... Это от французской литературы можно было бы ожидать, но от русской - никак”.

В июле 1908 г. Л.Т. перечитывал Пушкина и, как свидетельствует А.Б.Гольденвейзер, “восхищался его отдельными заметками, этими “перлами ума”. Читал вслух его записки, анекдоты, мысли. Между прочим, особенно хвалил заметку об эгоизме, которую тоже прочел вслух”.

Толстому была понятна пушкинская “строгость” к себе в процессе работы над текстом. Во многом, признавался он, она сродни его собственному творческому процессу.

Проблемы восприятия художественного произведения и ориентации писателя на тот или иной круг читателей наряду с проблемами становления, развития и демократизации русского языка как в области художественного, так и философского (метафизического на языке пушкинской эпохи) творчества не переставали волновать Пушкина и Толстого на протяжении всей их писательской деятельности. Если понять исходный момент в их взглядах на суть вопроса, провести тонкую грань различия, то станут объяснимыми “нападки” Л.Т. как на пушкинское, так и на собственное художественное творчество, и мы с меньшим негодованием будем относиться к толстовским заявлениям типа “Я помню чудное мгновенье”... симфония Бетховена, не так безусловно и всемирно хороши, как песня о “Ваньке-клюшнике” и напев “Вниз по матушке по Волге” или ещё более круто: “Пушкин и Бетховен одинаково льстят нашей уродливой раздражительности и нашей слабости”.

“Нашей слабости”. Говоря так, Л.Т. понимал всю остроту поставленной им проблемы. В ряде высказываний он с той же резкостью, что и “Пушкину, Жуковскому, Гоголю, Лермонтову, Некрасову, Тургеневу”, выносил приговор собственному художественному опыту: “...это наша самая пища, но такая, которая годится нам, сытым с жиру, которая надувает нас, но не кормит и от которой, когда мы предлагаем её народу, он тоже отворачивается”. И далее: “...пища - не скажу дурная, но не существенная”. Сей суровый приговор прозвучал в 1884 г. в работе “Речь о народных изданиях”, содержащей программное обоснование издательства “Посредник”, ядром которого должны были стать выпуски произведений мудрецов мира, лучшие образцы фольклорного творчества, религиозных и художественные текстов, по духу близкие к народной литературе. По мере становления издательского дела “Посредника” русская литература займет в ней достойное место. Уйдет в прошлое и резкость толстовских оценок в её адрес. Они наполнятся объективным смыслом. “Если бы меня спросили, - говорит Л.Т. (1900), - кого из русских писателей я считаю наиболее значительными, я назвал бы Пушкина, Лермонтова, Гоголя, Герцена, которого наши либералы забыли, Достоевского, которого они совсем не считают. Ну, а затем Грибоедова, Островского, Тютчева”. Прибавим к этому списку имена Лескова, Салтыкова-Щедрина, Тургенева, Чехова, к которым он относился в разные периоды жизни по-разному, но художественный талант которых признавал и ценил.

Те же негативные суждения, которые прозвучали в ряде работ 1880-90-х гг., во многом были обусловлены педагогическим и художественным опытом самого Толстого. Работая учителем в яснополянской школе он обратил внимание на барьер, существующий у крестьянских детей при восприятии даже самых простых, как казалось ему, классических литературных произведений. Им оставались чуждыми и содержание, и языковые красоты “Робинзона Крузо”, “Гробовщика”, “Ночи перед рождеством”, “Вия”, “Илиады”, басен Крылова. Надо признать, что в целом подбор произведений для малышей далеко не самый удачный, но “ничего не осталось” в душах детей и от “народных книг”, “Солдатского чтения”. В то же время дети имели “более охоты, чем взрослые”, к чтению былин, песенников, пословиц Снегирева, летописям, памятникам древней литературы. Их поэтическое естество не только не сопротивлялось этому, но, напротив, получало новые импульсы к развитию: ученики “перечитывают по нескольку раз, заучивают наизусть, с наслаждением уносят на дом” эти книги, “в играх и разговорах дают друг другу прозвища из древних былин и песен”. Но как ни любимы были подобные книги, цель - переход к чтению авторских произведений, написанных современным литературным языком, - не была достигнута, “пучина” не исчезала. Применяемые Л.Т. и его сподвижниками различные методы мало способствовали преодолению возникших трудностей. И Л.Т. приходит к выводу, который подтолкнет его в дальнейшем к созданию Азбуки и книг для детского чтения. “Может быть, - пишет он, - причиной тому наша оторванность от народа, насильственное образование высшего класса, и делу может помочь только время, которое породит не хрестоматию, а целую переходную литературу, составившуюся из всех появляющихся теперь книг и которая сама собою органически уляжется в курс постепенного чтения” (выделено мною. - В.Р.; 8; 61-62). Чтение постепенное, поясняет Л.Т., есть “чтение книг с интересом и пониманием всё более и более сложными”(8; 57), но для этого детям надо полюбить чтение, “а для того чтобы полюбить чтение, нужно было, чтобы читанное было понятно и занимательно” (8; 52). “Понятно и занимательно”. В контексте раздумий Л.Т. эти требования к детской литературе далеки от культа примитивизма и потворства низкому эстетическому вкусу. Напротив, предъявляя их, писатель, по существу, ставит вопрос о важности пробуждения в детях внутренней любовной потребности “знания литературного языка” и такого эстетического вкуса, который позволил бы ребенку безошибочно отличать истинно художественное произведение от низкосортной литературы. За понятностью и занимательностью стоят ясность чувств и мыслей, простота, доступность, но отнюдь не упрощенчество. Не та простата, которая хуже воровства, а та, о которой в связи с Л.Т. сказал Андрей Белый: простота Толстого - это ясность колодца, вода чистая и прозрачная, а дна не видно.

Открытая Л.Т. тайна ступенчатого восхождения к высотам искусства, тайна “переходной литературы”, создателем которой он стал, несмотря на все декларации педагогов, остается за семью печатями. Угождать вкусу масс, превращая её в “тупую, бессмысленную толпу” с холодной и жестокой расчетливостью Сальери, изо дня в день погружая её в содомскую тьму, угождать ради золотого тельца, ради безраздельной власти над нею - вот собственно цель воротил от искусства. Толстому иногда казалось, что он сам, как и Пушкин, недотягивает до вершин истинного художества. Сегодняшний обыватель самодостаточен, он даже создал философию такого рода самодовольства и самолюбования.

Проблемы несформированности эстетического вкуса читательской публики, народного содержания и народного языка в книжной литературе, простоты и ясности при глубоком содержании художественного произведения, осмысленной и пророчески- просветительской направленности деятельности творца - одним словом, подлинной демократизации в искусстве, - были близки и понятны Пушкину. Собственно, он был первым, кто сформулировал их и дал им такую интерпретацию, которая стала основой духовных исканий для русских писателей ХIХ и ХХ веков.

“Просвещенный народ”, “чистота нравов”. Для Пушкина, а потом и для Толстого эти понятия всегда неразрывны. Это не значит, что два русских гения идеализировали народ. Оба глубоко заглянули в “бездны” его души, увидев в ней и оковы тьмы, и свет разума. Противоречивость была налицо. Однако не она пленила их гений, а нравственно здоровая основа русского мужика.

Толстой и Пушкин были союзниками и в понимании значения живого народного слова для развития русского самосознания, классической литературы. Факт общеизвестный, и потому приведу только одну мысль из Пушкина, наиболее близкую Л.Т.: “...есть у нас свой язык; смелее! - обычаи, история, песни, сказки - и проч.” (VII; 527).

Они по-разному относились к русскому бунту. Для Пушкина он был “бессмысленным и беспощадным”. Иначе думал Л.Т. “Я, - делился он своими мыслями с А.Б.Гольденвейзером, - всё вспоминаю слова Пушкина: “Ужасен бунт русского народа, бессмысленный и беспощадный”. Не помните, откуда это? Это совершенная неправда. Русский крестьянский бунт, наоборот, отличается в большинстве случаев разумностью и целесообразностью”.

Стоя на разных полюсах века, Пушкин и Толстой одинаково определяли диагноз болезни и путь её излечения - это преодоление невежества через духовное просвещение, основанное на вере, разуме и любви и наиболее созвучное христианскому миропониманию, христианскому человеколюбию. Но здесь уже рисуются другие полотна великой драмы общения Толстого и Пушкина с эпохами античности и Ренессанса, с идеями Реформации и Просвещения. Здесь ещё предстоит разобраться в таинственной тяге Толстого и Пушкина к Востоку, в их затянувшемся на века споре о сущности западноевропейской и американской цивилизаций. И предчувствие таково, что чем более мы будем сравнивать двух гениев, тем скорее мы продвинемся к метафизике Вечного и сиюминутного, Божеского и Человеческого, тем легче будет нам прожить на этой земле. Легче потому, что с нами будет Великая Культура Пушкина и Толстого.

Ремизов В.Б.