Гуманитарные ведомости. Выпуск 4(40). 2021 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (40), декабрь 2021 г 9 юридической нравственности: мол, злодей, изверг, человек-зверь – и кончено, но он этого не делает; какое-то странное и неодолимое любопытство притягивает его к Орлову: тайнозритель душ человеческих как будто угадывает, что здесь совершенная «безнравственность», или, лучше сказать, вне-нравственность, есть явление особого порядка, не подходящее под обычные уголовно-юридические и нравственные определения» [10, с. 216]. Мережковский пишет далее, что Достоевский чувствует в разбойнике Орлове хоть и чуждую и страшную силу, но вышедшую несомненно из глубочайших, недр народной стихии. «Ежели Платон Каратаев, – отмечает он, – есть «олицетворение всего русского, доброго и круглого», – ну, пожалуй, и не «всего», а только чего-то действительно «русского», – то не мог ли бы и разбойник Орлов, будь только образ его доведен до конца, до своего трагического разрешения, – сделаться олицетворением чего-то столь же русского, хотя уж, конечно, не каратаевского, не «доброго» и не «круглого»? Да, оба они – представители двух великих течений, которые борются не только на культурной поверхности, но и в стихийной глубине русского народа. Ведь не качеством, а лишь количеством духовной силы отличается Орлов от своих товарищей по каторге, таких же, как он, истинно русских людей. И вот, как сам Достоевский дорожит этою силою: «Сколько в этих стенах, – кончает он «Записки из Мертвого дома», – погребено напрасно молодости, сколько великих сил погибло здесь даром! Ведь надо уж все сказать: ведь этот народ необыкновенный был народ. Ведь это, может быть, и есть самый даровитый, самый сильный народ из всего народа нашего. Но погибли даром могучие силы... А кто виноват? То-то, кто виноват?» [10, с. 216]. Характерно, что именно эти откровения об имманентном постижении зла Достоевским особенно высоко оценил Ф. Ницше, заметивший: «Сибирские каторжники, в среде которых Достоевский долго жил, исключительно тяжкие преступники, для которых уже не было никакого возврата в общество, произвели на этого глубокого человека совершенно другое впечатление, чем он сам ожидал, – приблизительно такое, как будто люди эти были выточены из лучшего, самого твердого и драгоценнейшего дерева, какое только растет на русской земле» [11, с. 620]. Однако такого рода опыт зла должен иметь свои границы. Во многом он является художественным, творческим экспериментом, позволяющим осветить хаотические глубины человеческого духа и выявить искаженные пути его социальной самореализации. Как подчеркивает в этой связи Бердяев, безумием было бы думать, что человек может сознательно пойти путем имманентного зла, чтобы получить от этого как можно более удовлетворения, а потом еще более преуспеть в добре. «Пусть трагический опыт зла обогащает духовный мир человека, обостряет его знания. Пусть нет возврата к более элементарному состоянию, предшествующему этому опыту зла. Но когда тот, кто идет путем зла, кто переживает опыт зла, начинает думать, что зло его обогащает, что зло есть лишь момент добра, момент его восхождения, он падает еще ниже, разлагается и погибает, отрезает себе путь к обогащению и восхождению» [1, с. 93-94].