Гуманитарные ведомости. Выпуск 4(40). 2021 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (40), декабрь 2021 г 8 Ненавидь дурное в человеке, а человека люби» [12, с. 166]. Очевидно, что ««этический максимализм» Достоевского, раскрывающийся через имманентное постижение зла, содержит в себе больший гуманистический потенциал, чем этика «непротивления злу» Толстого, поскольку проповедует не борьбу с грехом, но любовь в грехе» [12]. Столь же парадоксально звучит и другая максима, вкладываема в уста старца Зосимы: «Не может судья судить преступника, прежде чем сам не познает, что и он такой же точно преступник, как и стоящий пред ним, и что-он-то за преступление стоящего пред ним, может, прежде всех и виноват. Когда же постигнет сие, то возможет стать и судиею. Как ни безумно на вид, но правда сие. Ибо был бы я сам праведен, может, и преступника, стоящего предо мною, не было бы» [6, с. 291]. В этой максиме напрямую раскрывает таинство происхождения зла через «добрых, в которых мало добра». Как подчеркивает Н. А. Бердяев, ужас в том, что ад, как символ человеческой греховности, создается не только злыми, но и в гораздо большей степени «добрыми», создается самим добром для злых. «Злые создают ад для себя, добрые же создают ад для других» [2, с. 233]. Духовная сила злых Каторжный опыт Достоевского, который он запечатлел в «В Записках из мертвого дома», позволил ему соприкоснуться со многими видами зла, наблюдая его не извне, а изнутри, из хаотической глубины нереализованной и извращённой духовной сущности человека. Это помогло ему понять, что зло нередко произрастает на почве высокой духовной силы. Достоевский вовсе не идеализирует каторжан. Весь этот народ, замечает он, за редким исключением «был народ угрюмый, завистливый, страшно тщеславный, хвастливый, обидчивый…» [7, с. 12]. Но встречались здесь и удивительные типы преступников-злодеев. «Были среди них люди сильные, характеры, привыкшие всю жизнь свою ломить и повелевать, закаленные, бесстрашные. Их невольно уважали; они же, с своей стороны, хотя часто и очень ревнивы были к своей славе, но вообще старались не быть другим в тягость, вели себя с необыкновенным достоинством и рассудительностью» [7, с. 13]. Об одном из таких каторжан – «злодее Орлове» – Достоевский пишет с большим пиететом: «Давно уже я слышал о нем чудеса. Это был злодей, каких мало, резавший хладнокровно стариков и детей, человек с страшной силой воли и с гордым сознанием своей силы…Это была наяву полная победа над плотью. Видно было, что этот человек мог повелевать собою безгранично, презирал всякие муки и наказания и не боялся ничего на свете. В нем вы видели одну безграничную энергию, жажду достичь предположенной цели» [7, с. 47]. Комментируя эти неожиданно лестные слова о закоренелом убийце, Д. С. Мережковский замечает: «Конечно, всего легче и проще было бы для Достоевского взглянуть на Орлова с точки зрения господствующей, уголовно-