Гуманитарные ведомости. Выпуск 1 (37). 2021 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (37), март 2021 г. 85 первый тоже живет и творит, но с семьюдесятью семью петлями на шее, под добровольно взятыми на себя веригами верностей – мысли, слову, звуку, букве и духу оригинала. Оригинал может даже быть очень среднего умения, а всякий перевод – дело мастера, при том, что не только его делает мастер, но и оно делает мастером того, кто его делает. Это что касается умения. Оглянись, переводчик, пока ты еще в недоумении. Может быть, потом будет поздно» [3, c. 695]. Оглядка в недоумении – это то, что мы и называем пониманием того места, где трансцендентное и являет себя, где можно понять, как именно открывается доблесть (спор Бибихина с Лосевым) или светлая печаль свободы (диалог Седаковой с Пушкиным и Горацием) или возможность не синтезировать мистику, а понимать, как можно стать мистиком и для себя, и для других (эволюция религиозной позиции Карсавина). Пример аналитического перевода можно найти и в переводах между искусствами, например, между поэзией и иллюстрацией. Иллюстрация В. М. Конашевича к стихотворению А. А. Фета «Купальщица» [Комм. 1], вошедшая в составленное и иллюстрированное им же издание избранной лирики поэта, привлекла внимание критики некоторым несоответствием замыслу стихотворения: эротический рисунок, требующий любования уравновешенностью, казался совершенно не отвечающим стремительному развитию действия в стихотворении. Либо надо было признать, что иллюстрации Конашевича передают самый общий дух Фета, например, чувство гармонии с природой, либо что сами возможности иллюстрации ограничены в воспроизведении драматизма. Синтезировал эти позиции, признание виртуозности Конашевича как любителя Фета и чувство разочарования от иллюстраций к лирике вообще, Ю. Н. Тынянов. Сначала Тынянов замечает [8, c. 310], что «[c]лишком очевидно, что стихотворение Фета здесь не повод к созданию рисунка Конашевича (как таковой он может быть интересен только при изучении творчества художника), что стихотворение Фета здесь истолковано художником» (курсивы автора). Иначе говоря, он признает, что перед нами не вариация, в которой отдельные лирические мотивы вызвали к жизни образность внутри совершенно другого искусства, живущего по собственным автономным законам, а притязание живописи на вторжение в области порождения смыслов поэзией. Против такого вторжения Тынянов решительно спорил: «чем живее, ощутимее поэтическое слово, тем менее оно переводимо на план живописи» [8, c. 310]. Иначе говоря, поэтическое впечатление, согласно Тынянову, должно быть пережито благодаря особому движению и взаимодействию слов, и образующему внутренний лирический сюжет, а не благодаря слишком поспешному переносу отдельных впечатлений на живописную плоскость. Сложное взаимодействие словесной образности оказывается динамическим и объемным, тогда как иллюстрация – плоской попыткой приблизиться к тому, что и так уже сказано словом. В конце статьи [8, c. 318] Тынянов, опираясь на различение сюжета и фабулы Шкловским, утверждает: «Иллюстрация дает фабульную деталь – никогда не сюжетную. Она выдвигает ее из динамики