Гуманитарные ведомости. Выпуск 1(33). 2020 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (33), июль 2020 г. 124 какие все это может родить думы, впечатления!» [7, с. 98] («Уединенное» Розанова оказывается и про такое уединение). Розановская тема объясняет и последнюю строку «мыши, летящей на белое в черную ночь» – «Лучше суеверие, лучше глупое, лучше черное, но с молитвой. Религия, или – ничего» [7, с. 73] (то же «Уединенное»). Розанов, который очень много читался и почитался в этих кругах и был известен по прижизненным публикациям или по перепечаткам в цитируемом мюнхенском собрании, оказывается тем самым провокативным источником и мандельштамовского осмысления телесности не как психологии, а как конструкции, отталкивающегося от Розанова, и дальшейшего отталкивания Миронова и от Розанова, и от Мандельштама, где оказывается, что само по себе тело – конструкция, а оживляет ее слово, речь. Слово и речь – уже не средство бытового психологического общения, но живой идеал, оживляющий культуру, требующий христианского гуманизма как способности не поддаваясь капризам тела дать ответ перед Богом за то, была ли вода твоей речи и поступков сладкой или соленой. В переводе Мандельштама сохранялся психологизм, в горечи слов Миронова уже есть только космология нового гуманизма, утренний звон. Дым, пепел, связь коня и травы и утренний звон приведенных строк объясняются также текстом Розанова про евреев, как бы взгляд на еврея Мандельштама глазами Розанова: «Сила евреев в их липкости. Пальцы их – точно с клеем». Это замечание дано «(засыпая)» (такие ремарки у Розанова составляют часть текста), иначе говоря, не лишенный симпатии к евреям выпад против них – апофеоз вечернего психологизма, пестования своих эмоций. Тогда как утром нужно все же перейти от эмоций к ответственному делу, и это у Розанова происходит «(утром завтра)» ...окурочки-то все-таки вытряхиваю. Не всегда, но если с 1/2 папиросы не докурено. Даже и меньше» [7, с. 265] (второй короб «Опавших листьев»). Иначе говоря, Розанов, вспоминая унижения детства и одновременно сладость запретного в детстве, ведет себя как бедняк, которому не давали сладкого и табака. Это образ не текста, учета, соизмеряющего доходы и расходы (Розанов пишет, что его доход позволяет ему не экономить на сигаретах), а речи, жалобы или стона, иначе говоря, речь оказывается важнее расчета, новый гуманизм призывающей речи оказывается важнее старого слишком космологического гуманизма. И как именно это происходит? В стихах Миронова о Розанове [3, c. 65] пародируется идея алтаря для новобрачных: Не в алтаре, конечно, но где-то возле нужно устроить первый альков новобрачных – пусть себе стонут в лад песнопеньям стройным. И здесь мы как будто возвращаемся к гуманизму Петрарки, в котором влюбленность в Лауру, влечение к ней, подчинялось воле неба, стройному хору светил как пифагореизма, так и русской романтической традиции («Хоры