Гуманитарные ведомости. Выпуск 1(33). 2020 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (33), июль 2020 г. 120 глубинное родство поэтики. Но у всех непубликуемых поэтов была своя концепция культуры, связанная с самим положением автора Самиздата, который должен обосновывать, какая миссия стоит за использованием машинописи, за практиками общения и знакомства с произведениями друг друга. Речь не о кружковости или взаимной оценке, но скорее об осмыслении техники: как живописец, даже если работает только по заказу, все равно понимает, что именно делает пастель, а что – масло, так же и поэт понимает, как именно работает машинописный сборник в отличие от печатного, малотиражная подборка в отличие от многотиражной. Закономерно поэты тогда обращаются к наследию русского высокого модернизма, в котором подробно осмыслялись культурные последствия различных форм письменного бытования текста. «Живое слово не обозначает предмета, а свободно выбирает, как бы для жилья, ту или иную предметную значимость, вещность, милое тело» [2, c. 42] – это наблюдение Мандельштама в первые послереволюционные годы говорило о разрыве между поэтическим и прагматическим высказыванием, но для поколения Александра Миронова могло означать только особую концепцию культуры. В этой концепции культура становится возможна, когда слово свободно выбирает свой предмет, иначе говоря, концепт, утвержденный той или иной почтенной традицией (античной, средневековой) выбирает свой режим реализации и признания людьми в качестве идеального, иначе говоря, оказывается концептом гуманистическим не в размытом смысле, а в терминологическом: ученое освоение культуры, знание ее смыслов и символов, оказывается частью культурного проектирование, при этом подчиненного не индивидуальной воле, а надындивидуальному идеалу. В данной статье мы и выясняем, как в эпоху, когда и само слово «идеал» казалось устаревшим как в официальном, так и неофициальном употреблении, если воспроизводилось, то по инерции, и слово «гуманизм» многими поэтами воспринималось как принадлежащее другим культурным контекстам (как у Кривулина «Где же Некрасов со сворой своих гуманистов?» – гуманизм Некрасова как будто оказывается таким же его личным увлечением, как охота со сворой собак, но также и Вл. Соколов: «И не надо мне прав человека, / Я давно уже не человек» и многие другие), стал возможен новый гуманизм. Мы изучаем, как были спасены эти понятия и был спасен гуманизм. Действительно, наблюдения над поэзией Александра Миронова показывают, что перед нами поэт, особым образом погруженный в культуру – не просто воспринимающий ее импульсы, а теоретизирующий, как культура возможна. Разумеется, Миронов при этом обращался к наследию тех поэтов, с которыми в то время и ассоциировалось осмысление культуры как саморазвивающегося целого, смыслы в котором никогда не ограничены ни своей семантической, ни своей прагматической стороной, но заключают в себе особый избыток, позволяющий понять глубинные свойства культуры. Таким, бесспорно, был уже упомянутый Мандельштам, с его концепцией «пшеницы человеческой» и «эллинистической природы русского языка» [2, с. 59],