Гуманитарные ведомости. Выпуск 4(32). Т. 2. 2019 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 4 (32), том 2, декабрь 2019 г. 64 карнавализованные сцены скандалов и развенчаний в произведениях Достоевского. Карнавализация предстаёт как одна из важнейших особенностей полифонического романа, которая «исключает всякую односторонность, догматическую серьёзность, не даёт абсолютизироваться ни одной точке зрения» [9, с. 250]. Диалог с Сервантесом порождает один из самых карнавализованных романов Достоевского «Идиот» [9, с. 262-266]. Вокруг двух центральных фигур романа – «идиота» и «безумной» Настасьи Филипповны вся жизнь карнавализуется, превращается в «мир наизнанку». «Всё в его мире живёт на самой границе со своей противоположностью» [9, с. 268]. Карнавализация «раздвигает узкую сцену частной жизни определённой ограниченной эпохи до предельно универсальной и общечеловеческой мистерийной сцены» [9, с. 270]. За проблемой карнавализации с её амбивалентностью и антиномичностью стоит проблема мифопоэтики и неомифологизма. Один из примеров творческого развития и углубления идей Бахтина предстаёт в работах В. К. Кантора. Карнавализация в новоевропейский период, когда «народно-карнавальная жизнь идёт на убыль» [9, с. 195], проявляет себя не как освобождающая, но как хаотизирующая сила. В романе Достоевского, по мысли В. К. Кантора, мы видим «карнавально-бесовское начало», «карнавал как образ жизни»: «русский карнавал не знает временных границ», здесь «размыты все нравственные понятия» [12]. Такой карнавализованный хронотоп и порождает новый тип человека, открытый Достоевским, – «карамазовский человек», который пришёл на смену фаустовскому, в нём добро и зло неразрывно слиты, «непредсказуемый человек будущего» (но уже существующий в настоящем), которого описал Г. Гессе, «способный основать царство Божье так же, как царство Дьявола» 13, с. 109]. В сущности это «человек Апокалипсиса» (Н. А. Бердяев). Для Гессе Достоевский – пророк хаоса [прим. 1]. В 1919-1921 гг. он размышлял: наше время «пребывает под знаком хаоса». Задача писателя – понять этот хаос, вжиться в него. Это «принятие хаоса» Гессе связывает с «магическим мышлением», сравнивая музыку романов Достоевского с Бетховеном: «через этот ад нужно пройти», «из глубины горя излучается…предчувствие избавления» [13, с. 142-145, 119]. В русской литературе подобной двойственностью пронизана поэзия А. Блока (см. далее). Бахтин в своем исследовании не мог ссылаться на работы Н. А. Бердяева о Достоевском. Достоевский – «великий антрополог», «человеческая природа полярна, антиномична и иррациональна» [14, с. 31, 34]. В полифоническом романе Достоевского появился двоящийся человек, столь характерный для эпохи Серебряного века, «человек Апокалипсиса» и двоящейся дионисийской стихии. Потому Достоевский – и самый христианский, и самый дионисийский писатель, открывший «огненно-страстную русскую стихию» [11, с. 233], «метафизическую истерию русской души, её исключительную склонность к одержимости и беснованию» [14, с. 12]. Литература Серебряного века, вслед за Достоевским, будет исследованием двоящейся природы современного