Гуманитарные ведомости. Выпуск 2(30) 2019 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 2 (30), июнь 2019 г. 116 принудительной силы разума и обыденных представлений об абсолютности морали и ее бескорыстии. А утилитаристская этика – выбрала в качестве опоры ту очевидность, что «люди как живые существа стремятся к удовольствиям и избегают страданий», другими словами, очевидность их стремления к выгоде. Утилитаризм соединил стремление к счастью деятеля с таким же стремлением других людей, гармонизировав личные и общественные интересы. Соединение реализовалось в виде принципа наибольшего счастья [3, 12]. Для того, чтобы оценить правомерность такого противопоставления кантианства и утилитаризма, мне кажется необходимым реконструировать какую-то инвариантную структуру утилитаристской этики. По моему мнению, эту структуру отражает следующий набор пунктов. 1. Счастье (или его аналоги: удовольствие, удовлетворение желаний, удовлетворение предпочтений, реализация интересов) это единственно значимое в области морали и при этом измеряемое благо. 2. Мир тем лучше, чем больше в нем этого измеряемого блага. 3. Каждый разумный индивид должен способствовать улучшению этого мира, а, значит, и увеличению в нем счастья (или его аналогов). 4. Определенная порция счастья (или его аналогов) имеет равную значимость, вне зависимости от того, какой человек ею обладает. 5. При сравнении альтернативных состояний реальности, формирующихся на основе доступных для выбора действий или нормативных систем, количество счастья, переживаемое одним человеком, следует суммировать с количеством счастья, переживаемым другими (это значит, что уменьшение счастья одного человека может быть скомпенсировано увеличением счастья другого). Резюме нормативной программы утилитаризма: «Выбирая поступок или конкретизированное требование, содействуй увеличению счастья наибольшего количества людей, затронутых твоим выбором». В чем же причина моего скепсиса в отношении того широкого противопоставления утилитаризма и кантианства, которое предложено А. А. Гусейновым? Дело в том, что счастье и выгода не играют в утилитаризме той роли, которую свобода (автономия) и разум играют в кантианстве. У Канта осмысление свободы и разума, рассуждение об их природе ведет к ответу сразу на два вопроса. Первый – почему деятель должен себя ограничивать на основе долга, почему его поведение не должно быть сугубо эгоистическим? Второй – как именно должно выглядеть такое самоограничение на практике? По отношению к утилитаристской этике того же самого сказать нельзя. Нельзя сказать, что на основе тезиса о том, что «люди как живые существа стремятся к удовольствиям и избегают страданий» (А. А. Гусейнов [3]), вырастает представление о том, что стремящийся к своему счастью индивид с необходимостью должен стремиться к счастью кого-то еще, а тем более, к наибольшему счастью наибольшего количества людей. Мысль о самоочевидном тождестве собственного счастья деятеля и счастья других людей не является для утилитаризма ни центральной, ни обязательной. То есть утилитаризм – это определенная нормативная программа, но не какая-то единая теория обоснования морального долга. А кантианство – является и тем, и другим.