Гуманитарные ведомости. Выпуск 2(30) 2019 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 2 (30), июнь 2019 г. 113 является полноценной противоположностью кантианства по всем обсуждаемым в докладе параметрам. В обоих случаях я не совсем согласен с позицией докладчика и хотел бы обосновать свое несогласие. Прежде всего, мне представляется, что переосмысление содержания морали в этот период происходило и было существенным. Предложенная А. А. Гусейновым формулировка, что с момента окончания эпохи Средневековья и до антинормативного поворота в этике XIX в. «ни содержание библейского морального канона, ни его роль как критерия правильного поведения не ставились под сомнение» [3], может считаться верной лишь в том смысле, что именно в христианской культуре в системе нравственных требований начинает играть существенную роль требование жертвовать своим интересом ради блага другого человека просто в силу того, что он такой же человек, как и ты. В античной этике это нормативное содержание не было центральным, о чем свидетельствуют классификации добродетелей того периода. Ситуацию неплохо проясняет рассуждение Джулии Эннес о том, почему для понимания античной этики не годится антитеза эгоизма и альтруизма. «Слово «альтруизм», – пишет она, – используется для обозначения установки ставить интересы других выше своих собственных, приносить себя в жертву. В античной этике это не было вопросом для обсуждения. И не потому, что древние были более склонны к самоутверждению или более себялюбивы, чем мы. Скорее, у них существовала изначальная предпосылка, что добродетель требует от деятеля ставить свои интересы выше интересов других, и лишь иногда, напротив, привязанность к другим людям ведет деятеля к тому, чтобы он ставил их интересы выше своих. Однако не существовало какой-то особой добродетели самопожертвования и не было убеждения, что для деятеля желательно иметь предрасположенность к тому, чтобы на регулярной основе ставить интересы других выше своих собственных» [9, с. 225]. Христианская моральная доктрина сформировала подобное убеждение, а многие более поздние концепции морали в том или ином виде ее унаследовали. Однако это не означает в этике XVII – первой половины XIX вв. «мораль в ее нормативном содержании» не была предметом переосмысления. Переосмысление производилось, в понимании содержания морали происходили существенные изменения. А формулировка А. А. Гусейнова о не вызывающем сомнения «библейском моральном каноне» несколько затеняет смысл таких изменений. Для их реконструкции за точку отсчета удобнее было бы взять не обобщенный «библейский моральный канон», в который, по всей видимости, входят заповеди Декалога с пятой по десятую и заповедь любви, а исторические сложившиеся классификации требований, обращенных к деятелю, присутствующие в теологической, философской и нравоучительной литературе эпохи. Самой известной из них является трехчастная классификация моральных обязанностей: перед Богом, перед собой, перед другими людьми. Она опирается на более ранние средневековые представления о видах греха. Маргарита Корзо резюмирует историю трехчастной классификации обязанностей следующим образом: « Концепт тройственных обязанностей вырастает из одной из