Гуманитарные ведомости. Выпуск 1(29) 2019 г

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 1 (29), март 2019 г. 61 заниматься анализом последствий его исполнения («Все знаем, что последствия… будут, в конце концов, наилучшие как для других, так и для нас, хотя мы не в силах заранее сказать, каково будет это наилучшее и в чем оно будет состоять» [19, с. 209]). Толстой соединяет антиконсеквенциалистское нормативное содержание морали с конкретизированным категорическим запретом, исполнение которого предельно просто идентифицировать. Высший закон не связан со сложной процедурой перевода общего императива в действие, уместное в определенной ситуации (он «точно определяет неизбежно вытекающие из него поступки» [19, с. 167]) . Высший закон не имеет исключений (исключение из него «есть такое же внутреннее противоречие, как холодный огонь или горячий лед» [19, с. 170]). Все эти характеристики относятся к нормативной формулировке «не употреблять насилия ни против кого, ни в каком случае» [20, с. 306]. При этом насилие определяется Толстым с помощью предельно простой в отношении практического использования дефиниции: «насиловать значит делать то, чего не хочет тот, над которым совершается насилие» [20, с. 190]. Наконец, Толстой подчеркивает, что «христиане… полагают свою жизнь в служении другим», откуда следует вывод, что «найдется такого безумного человека, который лишил бы пропитания или убил бы тех людей, которые служат ему» [18, с. 463]. Возможность моральной неудачи неустранима из нравственного опыта Толстой рассматривает вытеснение случайности из моральной жизни и создание соответствующей этому проекту нормативной программы как прямое следствие разумности человека. И нельзя не заметить, что за таким решением проблемы моральной удачи стоит огромная философская традиция (от Платона и стоиков до Канта). Невозможно не признать и тот факт, что нормативно- теоретическая схема Толстого опирается на определенную часть тех положений, которые без особенных затруднений можно назвать «аксиомами» морального сознания. Что же препятствует ее безоговорочному признанию? Что в ней вообще может не устраивать? Некоторые из философов, которые пытаются отстоять законность места моральной удачи в наших моральных оценках самих себя и других людей, апеллируют к уже упоминавшимся укорененности и распространенности этого феномена. Но естественно, что для Толстого, его непосредственных последователей, а также для многих современных представителей этики кантианского типа, эта апелляция не может быть заслуживающим внимания аргументом. С их точки зрения, общераспространенные нравственные представления вполне могут быть иррациональными и в силу иррациональности не заслуживающими никакого доверия. Как известно, Толстой был готов отвергать явления, обладающие гораздо большей интуитивной очевидностью, чем моральная удача, такие, например, как необходимая самозащита или справедливое наказание.