Гуманитарные ведомости, выпуск 3 (27) 2018.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 3 (27), том 1, октябрь 2018 г. 129 которое, категорически отрицая свою производность от эмпирического самосознания «животной личности», последовательно эмансипирует себя от нее, проводя жесткую демаркацию личного (ложного) и универсального (истинного) блага. Это спровоцированное разумом мучительное состояние «раздвоения сознания», в основании которого лежит этически окрашенная дилемма ложного и истинного блага, и является важнейшим признаком происходящего в человеке процесса его духовного рождения, который сопровождается неизбежным признанием абсурдности открывающейся «разумному сознанию» альтернативы ввиду того, что она ставит человека перед необходимостью совершить экзистенциально невозможный для него выбор между отрицанием жизни ради самосохранения разума или самоотрицанием разума во имя продолжения жизни. Причиной отчаянной безысходности возникающего положения, полагает Толстой, становится «смешение личности, индивидуальности … с разумным сознанием», приводящее к ошибочной аналогии, в рамках которой вывод о невозможности жизни и блага для отдельной личности переносится разумом на жизнь в целом, что и приводит человека к абсурдности отрицания жизни. Ведь его «истинная жизнь» начинается там, где заканчивается его «личность». «Личность кончается, начинай жить всем»! [14, с. 378], – призывает Толстой. При этом самоотречение как изживание в себе «животной личности» ни при каких условиях не может быть истолковано как необходимость или допустимость ее физического уничтожения. Таким образом, делает вывод Толстой, «единственное спасение от отчаяния жизни – вынесение из себя своего «я»» или «признание других я – собою», освобождающее человеческое существо от «суеверия личности» [14, с. 44, 455]. В этой оригинальной толстовской трактовке традиционных сотериологических мотивов самосознания европейской культуры прямое отречение от собственного «я» (самоотречение) становится необходимым условием «истинной жизни», гарантом достижимости ее подлинного блага и единственно возможным способом придания жизни формы бесконечно расширяющегося духовного сознания. Подобное «расширение сознания, или, точнее, уяснение духовного сознания, перенесение своего «я» в духовное сознание совершается, выражается любовью» [14, см. 82-83], уверен Толстой. Очевидно, что именно в самоотречении как устранении эгоцентризма эмпирической личности наиболее отчетливо проявляется специфика толстовской интерпретации любви: составляя внутренний стержень человеческого «я», обеспечивающий непрерывность его «духовного сознания», универсальность любви как нормативное воплощение всеобщности требований практического разума неизбежно растворяет его автономию в безличной бесконечности Абсолюта. В подобном преодолении «личности», сознательном отречении от нее, Толстой усматривает единственно возможный способ придать человеческой жизни абсолютный, не уничтожаемый смертью, смысл, позволяющий избежать неприемлемый для последовательного рационалиста