Гуманитарные ведомости, выпуск 3 (27) 2018.

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л. Н. Толстого № 3 (27), том 1, октябрь 2018 г. 106 интеллигенция признала толстовские моральные оценки самыми высшими, до каких только может подняться человек» [4, с. 697]. Остается непонятным, что это за особые русские моральные оценки, непонятно какая интеллигенция, а также, что значит толстовство в широком и узком смысле. Если это некое свойство, как думает Бердяев, некоего «русского характера», то зачем называть это толстовством? Впрочем, Бердяев не тратит времени на объяснение этих и подобных нюансов, так как, очевидно, для статьи «Духи русской революции» была поставлена задача эмоционального, звучного обличения, а не вдумчивого исследования. Учитывая это, понятны и заявление Бердяева о том, что «это Толстой сделал нравственно невозможным существование Великой России» [4, с. 700], и призыв о том, что «необходимо освободиться от Толстого как от нравственного учителя» [4, с. 701]. Для вдумчивого читателя тут же может возникнуть ряд закономерных вопросов. Например: кому было адресовано это обращение? В каком смысле «нравственного учителя» – в широком или узком? Что значит «нравственно невозможным»? Какой смысл Бердяев вкладывал здесь в словосочетание «Великая Россия» и для кого или чего «Великая»? Что касается непосредственно учения Толстого о непротивлении злу насилием, то Бердяев прекрасно понимал его центральное значение для этической мысли Толстого, поэтому и здесь со стороны Бердяева звучит целый ряд громких, но необоснованных утверждений. При том, что Толстой в статье «Духи русской революции» приравнивается к буддистам и адептам пассивности, это не мешает Бердяеву сделать, например, следующее заявление: «Русская революция являет собой своеобразное торжество толстовства» [4, с. 695]. Более того, согласно Бердяеву, оказывается, что «Толстой мешал нарождению и развитию в России нравственно ответственной личности, мешал подбору личных качеств, и потому он был злым гением России, соблазнителем ее» [4, с. 697]. Далее Бердяев пишет: «Толстовская мораль восторжествовала в русской революции, но не теми идиллическими и любвеобильными путями, которые предносились самому Толстому» [4, с. 697]. Другими словами, автор статьи «Духи русской революции» хотя и понимал, но не относился серьезно к тому, что в центре толстовства как раз и было отрицание насилия как в качестве средства, так и в качестве цели. Для Бердяева, как и многих других критиков Толстого, суть его учения о непротивлении злу насилием, его убеждения и мотивы – второстепенны, если не третьестепенны. Как критиков Толстого в Советской России, так и многих критиков в среде белой эмиграции, включая Бердяева, интересовали воображаемые и ими же выводимые последствия социального, политического, психологического воздействия учения Толстого на некое коллективное сознание того, что они называют русским или советским народом. То, что Толстой призывал не убивать ни революционеров, ни контрреволюционеров, ни кого-либо еще, решительно выступая против любого насилия, сильно раздражало критиков как слева, так и справа. Для уяснения взглядов многих известных эмигрантов из России на учение о непротивлении злу насилием в первое десятилетие после 1917 года важна дискуссия, развернувшаяся вокруг выступлений и книги Ильина «О