Гуманитарные Ведомости Выпуск 3(19). 2016

Гуманитарные ведомости ТГПУ им. Л.Н. Толстого № 3 (19), октябрь 2016 г. 69 революционной трагедии старается переосмыслить роль русской классической литературы, чтобы духовно прислониться к ней: «Ну, Толстой, Достоевский? ну, Пушкин? вставайте же, великие покойники, мы посмотрим, какие вы в свете нашего пожара и что есть у нас против него» [14, c. 17], то Горький в одной из статей 1923 года вновь начинает обличать «пассивный анархизм Льва Толстого», вновь яростно клеймит «мрачное садистическое инквизиторство Достоевского» [9, с. 562]. Для него как сторонника марксистской идеи социализма так и осталось духовно чуждой та часть русской «нетрудовой» интеллигенции, чьи представители – в том числе Толстой и Достоевский – создали неприемлемую для революционного мировоззрения «дворянскую литературу», которая, «рисовала народ терпеливо равнодушным к порядкам его жизни, всегда занятым мечтами о Боге и душе, полным желания внутреннего мира, мещански недоверчивым ко всему новому, незлобивым до отвращения, готовым все и всем простить» [2, c. 202]. В «Мирской чаше» Пришвин не только свидетельствует о своем времени, но и рассуждает, спорит и оценивает революционную эпоху, художественно и идейно обличая политику, идеологию и мораль большевизма. «Нужно знать время: есть время, когда зло является единственной творческой силой, все разрушая, все поглощая, оно творит невидимый Град, из которого рано или поздно грянет: – Да воскреснет Бог!» [13, c. 248]. Первобытную психологию вражды и ожесточения, как и все прочие «бесовские» искушения, считает Пришвин, можно преодолеть только прощением и любовью. Но прощение не означает утрату мировоззренческих опор личности и сам писатель не идет на компромисс с властью, его задача – выработать единственно возможную в его условиях деятельную жизненную позицию. Потому и пишет «Мирскую чашу», которую современный читатель воспринимает не только как свидетельство очевидца революционных событий, но и как урок, инициирующий аналогии с новым социально-экономическим поворотом России и с новым смутным временем, вновь наступившем в конце многострадального ХХ века. Подводя итог, следует подчеркнуть: автобиографическому герою «Мирской чаши» Алпатову противостоит, конечно же, не крестьянин- огородник Иван Афанасьевич, а его мировоззренческий прототип – пролетарский писатель Максим Горький. При этом художественная логика писателя, приводящая Крыскина за неуплату налога к смерти в холодном чулане, выражает логику самой истории, свидетельствуя о неизбежной гибели от насилия всех тех, кто проповедует эту пагубную для жизни идею. Тем самым вслед за Достоевским Пришвин пророчески как бы предупреждает апологетов классовой борьбы и диктатуры пролетариата о неизбежности исторического возмездия для всех сторонников насилия над обществом, ибо, в конечном счете, революция всегда пожирает своих творцов.