Гуманитарные Ведомости Выпуск 2(14). 2015

Гуманитарные ведомости ТГПУ им . Л . Н . Толстого № 2 (14), июнь 2015 г . 33 Но это не столько ход « большой истории », сколько трагическое переживание своего Апокалипсиса , который и заставил Сковороду сорваться с « насиженных мест » европейской культуры . Здесь очень тонкая грань между личным ощущением конечности и безличным движением истории . Общее , конечно , в остром переживании конечности и конца , гибели мира . Однако , эсхатологическую тревогу образует не только трагическое ощущение конца , но и тревожность по отношению к сущему . « Специфическую русскую тревогу » мы находим у многих представителей русской философской культуры . Это и Гоголь , и Розанов , и Соловьев , и Федоров , и Толстой , и , Бердяев , и Шестов . Здесь же экзистенциальное отчаяние нигилистов и террористов ( Б . Савинков ) и разъедающая тоска Чехова и Арцыбашева . Ужас Леонида Андреева и горе Андрея Платонова . Все это различные наименования одного и того же чувствования , из которого произрастают все культурные ( равно как и антикультурные ) проекции русской философии . Крайнее выражение эсхатологической тревоги можно найти у Гоголя и Леонтьева – очень близких духовно , психологически и даже биографически фигур . Их обоих всю жизнь преследует эсхатологический ужас , вызывающий мощный аскетический удар по жизни , творчеству и культуре . Ужас – это , как правило , ужас смерти . Такого экзистенциально обостренного и болезненного чувствования как бы не должно быть в имперской православной культуре . Религиозные механизмы культуры направлены на погашение ( сублимацию ) деструктивных экзистенциальных чувствований . И вот является Гоголь , который , по словам К . Мочульского , чувствует везде « дыхание Смерти » и вообще « увидел мир sub specie mortis» [13, с . 34]. Гоголь создает своего рода первую художественную философию смерти , основанную на личной эсхатологической тревоге . Это настолько странный и страшный мир , что понять Гоголя рационально в принципе не удавалось никому . Можно строить бесконечные параллели и выявлять различные влияния на творчество писателя , исследовать обстоятельства душевной жизни писателя , но это мало приблизит к его разгадке . Главное , что ужасный мир Гоголя – это цельная в своей сути интенция эсхатологической тревоги , которая как бы реинкарнирует в Константина Леонтьева . « Душа Леонтьева », – пишет С . Н . Булгаков , – « не утешенная тишиною Оптиной , не умиренная ее миром , мятущаяся , неупокоеная . Древний ужас , terror antiguus, сторожит ее и объемлет ». И далее : « какой - то изначальный и роковой метафизический и исторический испуг , дребезжащий мотив страха звучит и переливается во всех писаниях Леонтьева : такова его религия , политика , социология » [14, с . 82]. Это очень точные слова , они находятся в одной тональности с тем , что говорит Н . А . Бердяев о Леонтьеве . Бердяев пишет , что « Он не переживал в глубине близости Бога и человека , Бога и мира . Он всегда испытывал ужас тварности » [15, с . 217]. « Ужас тварности » – самое точное и предельное выражение русской эсхатологической тревоги , которое нашло в Леонтьеве свое