Время науки - The Times of Science

Новикова Е.В. E.V. Novikova 2019 25 А что мы видим в «Женихе»? Удивительную прозрачность повествования, отсутствие каких-либо образов и действий, невозможных в реальном, рациональном мире. Наталью никто не увлекает в избу – она приходит туда сама. И, спрятавшись от гостей за печку, девушка не выдаёт себя, в отличие от Татьяны. Её действия остаются ей подвластны, она лишь оказывается свидетельницей не менее реального события. Предвестником неладного здесь выступает разве что несоблюдение обрядов вошедшими в избу мужчинами: «Взошли толпой, не поклонясь, / Икон не замечая; / За стол садятся, не молясь / И шапок не снимая» [6]. Если в «Евгении Онегине» в роли нарратора выступает эксплицитный автор, выявляющийся в рассуждениях, взаимодействии с персонажами и прямом диалоге с читателем, то в «Женихе» система нарраторов распадается на части: авторское повествование (здесь нарратор имплицитный – взаимодействие с читателем выявляется разве что в последней строке: «И вся тут песня наша» [6] – и то как дань фольклорной традиции); рассказ Наташи; реплики свахи и отца; реплики жениха. Различна и роль мотива сна в общей канве произведения. Несмотря на фольклорную направленность «Жениха», в самом сне не происходит ничего фантастического: девушка заблудилась в лесу, наткнулась на избу, в которой спряталась по приезде гостей, и стала свидетельницей убийства. Учитывая продолжение этой сюжетной линии вне сна (кольцо оказывается у жениха при себе, и его схватывают и казнят), можно выдвинуть предположение, что т. н. «сон» (а именно так определила рассказанную историю Наташа) используется здесь героиней как завуалированное представление реально произошедших событий. И тогда глубокие эмоциональные переживания Натальи при встрече со сватающимся молодым человеком, объясняемые изначально как последствия дурного сновиденческого предвидения, перестают объясняться сказочной условностью, придавая теперь реалистичную окраску сюжету. На этот эффект здесь работает смена нарраторов – недаром о событиях сна мы узнаём постфактум со слов героини, а не через авторское повествование в верной хронологической последовательности. С помощью такого эффекта Пушкин сначала вводит нас в «романтическое» заблуждение: заимствованная ритмика, прецедентный мотив, фольклорные тропы прямо указывают на романтическую традицию и резко обрываются в конце баллады. Так происходит игра с читательским ожиданием. В «Евгении Онегине» Пушкин взаимодействует с читателем иначе. Намеренно использовав ранее указанный эпиграф, он фокусируется на значимости сна Татьяны. И здесь ожидания оправдываются – многие исследователи (напр., Ю. М. Лотман и В. В. Набоков в своих комментариях [2; 3]) уже указывали на прямую связь именин Татьяны с её сном. Подкрепляется достоверность именно иррационального начала введённого сюжета не только через последующие эпизоды, но и благодаря хронологической последовательности повествования и заведомому доверию личности автора. Также напрямую указывает на логичность такой вставки и предыстория с приготовлениями к гаданию.