#Ученичество

| #Ученичество. 2024. Вып. 1 | #Apprenticeship. 2024. Issue 1 29 это такое, выступал Молотов. Пауза. Мама ойкнула, заволновалась, заплакала, а мы- то думали: «Ну, что ж особенного, война, так война». А на другой день папа наш засобирался, и помню такой случай: очень поздно вечером к нему пришел друг, стал уговаривать моего папу, чтобы идти в добровольцы и говорит: «Пойдем, Саш, – говорит, – или грудь в крестах, или голова в кустах». Вот это мне тоже очень запомнилось, и даже это – лицо я его до сих пор представляю. Но в дальнейшем оказалось, что голова в кустах: он не вернулся. А папа мой пошел в ополчение, так как он работал на такой должности, почему-то взяли сначала в ополчение, только потом, когда уже у нас под городом началась бомбежка, ну к нам далеко, мы от Москвы были 80 километров, до нас доходили только самолеты, а город наш в низинке, и это, мы слышали гул самолета, всего боялись, потому что гул у этого самолета был «везу, везу, везу», нам представлялось, что везет он нам всем смерть. Мы прятались в бомбоубежище, иногда мама нас не пускала никуда, одевала нас всех шестерых, и, значит, мы сидели за столом все одетые, у нее сумочка с документами, но проходило и все. Ну вот это очень запомнилось. Запомнилось еще, что я пошла в первый класс. Пошла в первый класс, и что было удивительно – это учитель. Красивая женщина! В школах уже не топилось. Было холодно, руки немели, писали мы на газетах, ну, на какой бумагу найдем, на такой и писали. Она подходила к каждому ученику и видела, что руки немели, она брала их в свои ладошки, приятные такие руки и своим дыханием согревала их. Вот это меня поразило и до сих пор поражает, тем более сейчас жизнь очень изменилась, жестокою стала. Сколько же добрых людей встретилось у меня на пути. Потом ее у нас забрали. Забрали, где-то повысили ее, как сейчас говорят, «в белый дом». Был это Дом советов. Она работала там, но я всю жизнь помню ее, всю жизнь, сколько живу лет, столько я ее помню. Наверное, она тоже много добра в наши головки вложила. И... начался голод. Страшный голод. Мама без конца болела, уже на фабрику ходить не могла, мы постарались / вздох / устроить её в наш дом топить. Тогда Савва Морозов казармы строил, выстроены были, и у него были названия, как «куб», его топили, он гремел, мы подходили брали чайниками, ведрами горячую воду, кипяченую, и вот маму мы определили туда. Топить куб. Хотя бы чтобы хоть какая-то копейка была у нас в доме. Потому что начался голод. И мы, все дети, подростки, мне тогда было: 41, 42, 43 год – что мне было? 8–9 лет. Интервьюер. Ну, а какая вы были по счету в Вашей семье? Л. Я была пятая. Последняя вот у меня Валя сестра. И значит это: привозили торф, чтоб топить этот куб. Мы все дети – мама была все время больна – мы таскали этот торф, потом возили этот торф, нас запрягали, лямки одевали на себя. Детей нас было человек может быть 20, и мы везли вот эти сани с торфом, чтобы обогревать, чтоб хоть у людей была горячая вода. Годы шли все хуже, хуже, хуже, хуже / вздох /. Мама у нас слегла, потом нас поразил тиф, и все шестеро лежали в больнице, мы думали, что мама умрет. Да и мы тоже не ели наверно, недели две, как нас выписали из больницы, мы уже приготовились ... Да это, наверное, было избавление, потому что тяжело жилось, смотреть друг на друга… Ну потом к нам из Дома советов по какой-то причине пришла женщина, когда она увидела, что семь человек лежат на кровати, уже приготовленные уйти с этого мира, она быстренько исчезла, к вечеру нам привезли два мешка картошки и бочку капусты. Вот эта женщина подняла нас, она ходила варила нам, потому что мы не в состоянии стоять были, она варила нам и все время просила: «Не ешьте сразу много». Вот это тоже очень сильно запомнилось. Потом война кончилась. Кончилась война, мы папу очень долго ждали, он где- то в Грозном, где-то вот на юге воевал. Папа приехал уже к концу 45 года и потом заболел, значит в 45 году мне уже было 11 лет. Папа как-то слег, слег, слег, и это все как-то покашливал, покашливал. Мама опять пошла на фабрику работать. А потом