#Ученичество

| #Ученичество 2022.Выпуск 1 | #Apprenticeship 2022. Issue 1 43 некоторым детям в результате долгих и упорных поисков все же удавалось найти родителей [12, с. 10]. «Раньше (в первые дни революции), − записывает в школьной летописи 1-й Самарской опытной школы второй ступени в 1921 г. одна из учениц, − общественная жизнь стояла ближе и заставляла интересоваться ею», а теперь «жалобы на питание, не смолкающие всю неделю» [17, с. 59, 102]. Политические проблемы, высокие цели и идеалы отходили на задний план. У многих детей-сирот представления о будущем были очень синкретичны: «Может быть, мы выйдем в люди», «Не знаю, что дальше будет – лучше или хуже», и даже «Что Бог пошлет, то и ладно» [12, с. 108, 111, 118]. Все вышесказанное, впрочем, отнюдь не означало, что в советских «детских» текстах этого периода полностью отсутствовало будущее «политическое время», под которым следует понимать виртуально сконструированные субъектом грядущие политические и общественные изменения [18, с. 224]. Восторженно- экзальтированные мечты о будущем России, выросшие из героики и пафоса революции 1917 г., встречаются преимущественно в текстах мальчиков-подростков. Часто, как и у их эмигрантских сверстников, они облечены в лозунговую форму: «Провались вся мировая буржуазия, воскресни, пролетариат. Да здравствует победа над капиталом! Да здравствует победа над царь-голодом! Да здравствует борьба с детской беспризорностью! Да здравствует наука!» [12, с. 107]. При этом видно, что наиболее актуальные задачи, стоявшие тогда перед советской властью, обозначены здесь ясно и четко. В поэтическом выражении мечты о светлом коммунистическом будущем были выражены 12-летним Борисом Красновым в 1920 г. так: «Я видел народ, пробужденный от сна. Я видел, как царствует в мире весна. Я видел счастливые лица людей. Я видел сверженных во прах королей. Я видел все это лишь только во сне, Но стало так радостно-радостно мне. Я верю, что сон тот пророческим был, Он близкое счастие всем возвестил» [19, c. 122]. Наиболее активные девочки, занимавшие руководящие посты в структуре школьного самоуправления, также заявляли о том, что мечтают «послужить революции» [17, с. 44], но таких было очень немного. Ситуация существенно меняется лишь к концу первого советского десятилетия. Опирающаяся на государственную мощь советская идеологическая машина, сминая все вокруг, неуклонно и настойчиво движется к своей цели. Усилия власти по воспитанию «нового» человека не остаются безрезультатными. В это время появляется новый тип детских нарративов о будущем, в которых вместо стремления к переменам дети пишут о своем желании сохранить имеющийся порядок вещей, стремятся к стабильности. В ходе широкомасштабного анкетирования школьников, проведенного в 1927 г. в 23 губерниях советской России, было получено немало ответов подобного характера: «Теперь мне лучше, и не надо ничего менять», «чтобы всегда была такая жизнь, как сейчас» [20, с. 139 ‒ 140]. Но дух революционаризма, ориентированный на неустанную социальную активность, не мог позволить власти смириться с такими лестными для нее, но слишком консервативными заявлениями. С конца 1920-х гг. детей начинают активно привлекать к организованным властью утопическим проектным кампаниях по разработке будущего всей советской страны и самих детей. Одной из них явилась, например, организованная в 1930 г. журналом «Пионер» дискуссия о городах будущего и находящихся в них детских учреждениях [21, с. 12; о ней см. 22, с. 185 ‒ 187].