Тульский краеведческий альманах №20 2023 г

251 Ïàìÿòè Âàäèìà Êàñàòêèíà них узнаваем! Много писал об архивных находках, при этом щедро делился встреченным по пути – тем, что лично ему безразличное, могло оказаться полезным другому. Подчас даже делал для меня выписки из документов, а это – потеря времени, которое за столом архивного читального зала ле- тит особенно быстро. Прибавлю к этому неизменно присущий его эпистолам ироничный комментарий по поводу фактов и событий «старины глубокой».) Знание материала, которое Касаткин демонстрировал в эти годы, умение его интерпретировать, вполне отчётливое ощущение ставшей ему родной эпохи – всё говорило о том, что как исследователь он вполне сложился. Это, а также энергия, с какой он тогда предавался архивной охоте, не оставляли сомнений в том, что если не для диссертации, то уж для написания хорошей книги автор созрел. Но ни исторической диссертации, ни книги Вадим Касаткин не написал. Признаться, даже не знаю, писал ли. (Ну как, пишешь? – спрашивал я, ещё начальник, пока не перестал спрашивать. – Пишу, отвечал он, пока необходи- мость отвечать не отпала.) Может быть те, кто возьмётся за разбор его личного архива, обнаружат в нём страницы, которые соединятся в объёмное целое. Пока же о нём как историке можем судить только по статьям, которых вспоми- наю около десятка. Скорее всего, их было больше. Но, человек скромный, он не лез к ближнему, тем более дальнему, с каждой опубликованной строчкой. Почему так получилось? Причин, думаю, было несколько, и в основании всех лежал его психотип. То большое, чего от него ждали коллеги и начальст- во, было не его. Если большое – диссертация, то её сочинение убивала формализация, не- избежная в любой квалификационной работе. Творческая (= творящая) часть личности Вадима так и не научилось комфортно жить в паутине несвободы. В путах, которые социализированный человек обычно не замечает, а когда вспоминает о них, именует самодисциплиной. Мне кажется, проблемой для него являлся даже «научный» язык, который требовалось не только пони- мать – эту премудрость он, разумеется, освоил. Трудность заключалась в том, чтобы заставить себя писать на нём как на родном, в каждой строке убивая язык природный, «человеческий». В сфере творчества, научного в том числе, стоило поставить его в жёсткие формальные рамки (о, эти методички по на- писанию диссертаций!) – и вместо радости он испытывал острый психологи- ческий дискомфорт. Так «кирпич» в двести страниц уступил дорогу статьям или очеркам, посвящённым в большинстве небольшим, но ярким сюжетам с уклоном в историю повседневности. Сюжетам, приоткрывавшим форточку в уголки пространства и времени, куда заглядывали не часто. Не исключаю, впрочем, и другую причину, мешавшую взяться за большую форму, – внутренняя неуверенность в том, что справится. (Мало ли, что ему по этому поводу говорили, успокаивая, – внутреннее опасение, мне кажется, оставалось.) Требовательный к себе и слишком умный для того, чтобы, осо- знавая последствия неудачи, кидаться в бой в безумстве храбрых, он, приме- ряя маску историка и культуролога, всякий раз доказывал себе и другим, что он – может. И создавал прекрасные статьи, от написанных многими, менее склонными к рефлексии, отличавшиеся и густотой фактического материала, и языком, который, сметая шаблоны, то и дело вырывался из пут нормы – жи- вой, сочный, часто неожиданный. (От того эти статьи у него такие личност- ные. В каждом гончаре – он, Касаткин.)