Университет XXI века: научное измерение

Актуальные проблемы социальных наук и философии 91 ошибиться, ибо они полностью идентичны содержанию запрета, в отличие от плюрализма позитивных поступков, в которых индивид стремится придать своим мотивам и действиям внешнюю привлекательность, в надежде обрести об- щественное признание, заслужить благодарность или получить иные преферен- ции . По отношению же к негативным поступкам у субъекта нет даже достаточ- ных оснований гордиться собой, поскольку нравственно запрещенный поступок есть внутреннее преодоление недостойного намерения, само наличие которого – отнюдь не повод испытывать чувство морального превосходства. Все это может означать лишь одно: «моральный абсолютизм – область за- претов и негативных поступков» [3, с. 20]. Исходя из этой посылки, автор док- трины негативной этики оказывается вынужденным последовательно ответить на три принципиально значимых вопроса: каковы эти санкционированные мора- лью запреты, кому они адресованы, и, наконец, как они обретают в нашем созна- нии обязывающую силу? Примечательно, что третий вопрос – аналог централь- ного в структуре обоснования морали вопроса «почему мне следует быть моральным?». Итак, к числу фундаментальных философ относит такие запреты, «относи- тельно которых на сегодняшний день в человеческом сообществе существует все-таки разумно аргументированное согласие и которые входят в этические ка- ноны всех великих культур» [3, с. 16]. В текстах Гусейнова фиксируются две комбинации кардинальных запретов: одна включает в себя «запрет на насилие и запрет на ложь» [3, с. 16]; другая – заповеди «не убий» и «не лги» [2, с. 14]. Од- нако различие их состава отнюдь не означает исключения одного варианта дру- гим, ведь недопустимость насилия как любого внешнего заставляющего воздей- ствия, посягающего на духовный суверенитет другого человеческого существа, есть запрет более широкий и изначальный, чем запрет на убийство. А потому именно насилие олицетворяет предельную противоположность исходной для морали установки «не вреди». Этим объясняется интерес Гусейнова к учению Л. Н. Толстого о непротивлении злу насилием (включая резонансную полемику по поводу допустимости и эффективности «силовых» средств борьбы со злом [4, с. 121–133]), которое обнаруживает очевидное идейное родство с негативной эти- кой, будучи выстроенным по типу генерализации монозапрета на использование силы (насилия). Не случайно именно категорический отказ от насилия становится у Гусейнова плацдармом для обоснования концепции абсолютной морали. Подобные абсолютные запреты обращены не к условному «человечеству» или абстрактному «разумному субъекту», а к конкретному человеку, взятому в его неповторимой уникальности или единственности, но обладающему при этом как сознанием своей интегрированности в человеческую всеобщность или универсальную солидарность [5], так и способностью рационально обосновы- вать принимаемые им решения. Более того, нравственные запреты адресованы не тому, кто лишен внутренних сомнений в силу достижения морально совер- шенного состояния (если это вообще возможно) или поведенческого автома- тизма, то есть «вообще не делает того, что предписано не делать соответствую- щим запретом» [2, с. 15], а тому, кто действует вопреки своему несовершенству,