Молодежь и наука - третье тысячелетие: Материалы студенческой научно-практической конференции с международным участием

81 П. А. Сорокин пишет: «число самоубийств с ростом культуры и цивилизации очень быстро растет» [5, c. 104]. Возможно, не только образование и воспитание, но также и уровень духовного развития героя можно отнести к провоцирующим факторам. Поводом, обусловившим проявление причины, приведшей к разразивше- муся кризису, является смерть брата. Она играет роль своеобразного толчка извне: «С той минуты … Левин в первый раз взглянул на вопросы жизни и смерти сквозь те новые, как он называл их, убеждения…» [1, с. 379]. После потери родного человека, прямого и беспощадного столкновения с фактом смерти, с ее пугающими последствиями Левин впервые почувствовал страх: «он ужаснулся не столько смерти, сколько жизни без малейшего знания о том, от- куда, для чего, зачем и что она такое» [1, с. 379]. О своем состоянии в период до абсолютного духовного разлада Лев Николаевич писал в «Исповеди» как о вре- мени, когда человек, еще не осознает собственную болезнь. Но, когда «признаки … повторяются все чаще и чаще и сливаются в одно нераздельное по времени стра- дание», которое только растет – он осознает, что болен. И то, что он считал лег- ким недомоганием, вдруг оказывается смертью. Левин также внезапно очутился в состоянии неприкаянности: «Он был в мучительном разладе с самим собою и напрягал все душевные силы, чтобы выйти из него» [1, с. 381] – пишет автор. Он обратился к философам, но их рассуждения оказались для него «кисейною, негреющею одеждой» [1, с. 382], карточным домиком, что стоит только до тех пор, пока не дунешь на него. Поэтому, читая о душевных муках героя, мы видим фразу: «ясно было, что постройка была сделана из тех же перестановленных слов, независимо от чего-то более важного в жизни, чем разум» [1, с. 381]. Позже писатель снова обратится к вопросу о неестественности или даже противоесте- ственности рассуждений о жизни многих философов. Он проведет параллель между неразумным поведением детей, жаривших в чашке на свече малину и лив- ших молоко в рот фонтаном: «…разве не то же делают все теории философские, путем мысли, странным, не свойственным человеку, приводя его к знанию того, что он давно знает, и так верно знает, что без этого и жить бы не мог? Разве не видно ясно в развитии теории каждого философа, что он вперед знает … главный смысл жизни и только сомнительным умственным путем хочет вернуться к тому, что всем известно?» [1, с. 392] Переоценка ценностей была сложным процессом и для Толстого, и для Левина – Н. К. Михайловский пишет: «В душевной истории Константина Левина Толстой дал нам ряд отражений драмы, которую он когда-то сильно и глубоко переживал, и которая теперь благополучно кончилась» [6, 313]. Толстой в письме от ноября 1875 года, адресованном Н. Страхову отзывался о Шопенгауэре как об «истинном философе» [Толстой 1928–1958 62, 221]. После завершения работы над «Анной Карениной» к Страхову обращены уже другие слова: «…ложность идеализма Канта и Шопенгауэра – для меня слишком уж несомненно и про- сто…» [Толстой 1928–1958 61, 219]. А в 1887 г., Лев Николаевич и вовсе говорит о философе, как о «талантливом пачкуне» [Толстой 1928–1958 64, 105]. В своей «Исповеди» Л.Н. Толстой заметил: «Я всеми силами стремился прочь от жизни.