Вестник ТГПУ им Л.Н. Толстого №3 2005

ФИЛОЛОГИЯ № 3, 2005 женщины-поэта, а конечную - сознание поэта-женщины. Подобная «запрограмми­ рованная автором возможность прочтения текста в разных смысловых “регистрах”» отмечена Л. Г. Кихней. По ее мнению, имен­ но с «Белой стаи» в художественной системе Ахматовой «возникают поэтические уста­ новки, близкие символистским» [3, 71]. Осенью 1915 г. у Ахматовой обострил­ ся туберкулез. Почти всю зиму она была прикована к постели. Состояние было кри­ тическим, и врачи настоятельно рекомен­ довали лечение в Крыму, где Ахматова и провела осень 1916 г. Так, судьба сама указывала Ахматовой на возможность «прочтения» своей книги жизни с «огляд­ кой» на идеальный источник, коим для нее являлся Пушкин. Для Пушкина южная ссылка стала мо­ ментом духовного перелома, который во­ брал в себя и переосмысление жизни, и осознание необходимости обретения сво­ его голоса, поиска «своей темы», соответ­ ствующей масштабу дарования. Потреб­ ность жизненной перемены назрела внут­ ренне, и судьба дала ему эту перемену. Центральными в лирике этого периода становятся мотивы прощания с юностью, утраты того, что составляло прежнюю жизнь; бегства (= изгнания), добровольно­ го разрыва с прежним миром; освобожде­ ния от «мучительных страстей»; желание забвения «минутного», «неверного», «на­ прасного», того, что названо «счастья при­ зраком ложным». Сквозной лирический сюжет книги Ахматовой «Белая стая» включает в себя уход из привычного мира, отказ от преж­ ней жизни во всей полноте, уединение и «подъем» на иную духовную высоту («Твой белый дом и тихий сад оставлю...», «Уединение», «Слаб голос мой...» и др.), обретение более полного знания и поиск иных основ миропонимания, смысла твор­ чества и своего назначения. Но главной темой книги становится отказ от твор­ чества, «поэтическое самоубийство», воз­ можную причину которого В. Ходасевич видел в «разуверении в поэзии как под­ виге». Подвиг поэта - принесение себя в жертву, «внутреннее сгорание». Стихо­ творение «Тяжела ты, любовная память!» построено на принципе несоответствия условия и интенсивности действия, дейст­ вия и результата. Пламя жертвенного кост­ ра, в котором заживо сгорает поэт, не вос­ пламеняет, а лишь греет мертвых, с ос­ тывшей душой и пресыщенным телом. Жертва видится напрасной, бесцельной. Возникает мотив греха и связанный с ним мотив духовного очищения. Мольба об «осиянном забвении» - мольба об уничто­ жении прошлого, «бесславной славы» (на­ прасной жертвы), которая сродни греху и потому требует «омовения». Потому сквозным мотивом этого раздела книги стал мотив «немоты». Начало 1820-х годов в творчестве Пушкина - это и время переосмысления образа поэта, «самосознание мессии... трансформируется в позицию пророка, на­ блюдающего за бесконечной цепью катак­ лизмов и постигающего их внутренний смысл» [2, 232]. Важным представляется появление в эпилоге поэмы «Руслан и Людмила», написанном уже на Кавказе, мотива поэтического бессилия («Но огнь поэзии погас...», «Она прошла, пора сти­ хов...», «И скрылась от меня навек /Богиня тихих песнопений...»), который настойчи­ во повторяется еще несколько раз и сменя­ ется мотивом возвращения поэтического вдохновения в послании «Чаадаеву» (1821). Знаменательно, что в этом стихо­ творении, соединившем центральные мо­ тивы лирики южного периода (освобожде­ ние от «сетей» прошлых заблуждений, обретение новой жизни - «Для сердца но­ вую вкушаю тишину» и вдохновения - «Богини мира, вновь явились музы мне...»), возникает образ Овидия. Значи­ мость поэтической идеи о «встрече с тенью Овидия» в лирике южного периода для формирования пушкинской концепции по­ эта подробно исследована М. Б. Гаспаро- вым. По мнению ученого, она стала «изна­ чальным творческим импульсом» в осмыслении модели встречи между стар­ шим (принадлежащим минувшей эпохе) и младшим (современным) поэтом, которые противопоставлены как «певец» и «про­ рок». При этом «свой собственный творче­ ский образ Пушкин ассоциирует с типом поэта нового времени - “сурового”, неп­ реклонного в исполнении своей миссии» [2, 219], то есть поэта-«пророка».