ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

46 таинственное начало, которое Достоевский в одном из набросков к «Братьям Кара- мазовым» называет «чудом свободы». Через это начало ведет единственный путь человека к Богу – другого пути, более рационального и безопасного, менее пробле- матического здесь быть не может. Это есть поистине «узкий путь», со всех сторон окруженный безднами греха, безумия и зла. По-видимому, Достоевский держался даже мнения, что духовное просветление, обретение даров благодати без опыта гре- ха и зла вообще невозможно. И здесь он весьма близок Л. Н. Толстому, усматри- вающему «благодатность» греха в реальной возможности глубинного самопознания и вытекающего из него импульса к самосовершенствованию на опыте собственных прегрешений. Эту идею Толстой выразил в следующей мысли: «Соблазнам должно прийти в мир»,– сказал Христос.– Я думаю, что смысл этого изречения тот, что по- знания истины недостаточно для того, чтобы отвратить людей от зла и привлечь к добру. Для того, чтобы большинство людей узнало истину, им необходимо, благо- даря грехам, соблазнам и суевериям быть доведенными до последней степени заблуждения и вытекающего из заблуждения страдания» [Толстой, 1993, 76–77]. В конечном счете, этика «абсолютного добра» Достоевского сводится к тому фундаментальному принципу, что достоинство человека, его право на благополу- чие, его право на уважение должны быть основаны не на каком-либо моральном или интеллектуальном совершенстве человека, не на том, что он «разумен», «добр» или обладает «прекрасной душой», а просто на глубине онтологической ценности всякой человеческой личности. Эта глубина лежит «по ту сторону» добра и зла, разума и неразумия, благо- родства и низменности, красоты и безобразия, права и бесправия. Она глубже и первозданнее, чем все эти определения. Достоевский хочет сказать, что человек богоподобен не разумом и добротой, а тем, что загадочные последние корни его существа, наподобие самого Бога, обладают сверхрациональной творческой силой, бесконечностью и бездонностью. Все, даже самые идеальные, мерила добра, прав- ды и разума меркнут перед величием самой онтологической реальности человече- ского существа. Этим определена глубокая, абсолютная человечность нравственно- го миросозерцания Достоевского. «Можно сказать,– пишет С. Л. Франк,– что Дос- тоевскому, в сущности, впервые удался настоящий подлинный гуманизм – просто потому, что это есть христианский гуманизм, который во всяком, даже падшем и низменном человеке видит человека как образ Божий. Во всех прежних формах гуманизма человек должен был являться каким-то приукрашенным или принаря- женным, чтобы быть предметом поклонения. Для почитания человека нужно было забыть о грубой тяжелой реальности и отдаться обманчивым иллюзиям. Напротив, гуманизм Достоевского выдерживает всякую встречу с трезвой реальностью, его ничто в мире не может поколебать. Не будет преувеличением сказать, что здесь мы имеем одно из величайших духовных достижений человеческого сознания. В наше жестокое время, когда образ человека начинает меркнуть и презрение к человеку грозит пошатнуть самые основы общежития, вера в человека может найти свою единственную опору только в том отношении к человеку, которое обрел Достоев- ский. Гуманизм должен либо окончательно погибнуть, либо воскреснуть в новой – и вместе с тем исконной и древней – форме – в форме христианского гуманизма, ко- торую для современного человека открыл Достоевский» [Франк, 1990, 397]. Этика «непротивления злому» Л. Н. Толстого В истории русской этики Толстой занимает уникальное место. Он связывает собой две эпохи, выражая характерное нравственное умонастроение XIX века – «ре- лигиозно-моралистическое возбуждение общества 70-х годов» (Г. Флоровский) и знаменуя моральные тенденции XX века: религиозно-философскую систематиза-