ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

315 вуют. Обретение счастья – смысла жизни, идеала – связано с переходом в другое измерение, в иное пространство. Прообраз этого пространства был явлен Лужину в период его увлечения математикой: Блаженство и ужас вызывало в нем сколь- жение наклонной линии вверх по другой, вертикальной <…>. Здесь, как в зерне, прочерчена схема будущего лужинского счастья: стилистически маркированный член синонимической парадигмы (счастье – блаженство), входя в оксюморонную сочинительную синтагму б лаженство и ужас , программирует присутствие амби- валентных смыслов в переживании счастья: Счастье / Блаженство в мире «Защиты Лужина» неотделимо от катастрофы, ужаса, сумасшествия, рока, обреченности. В мире «Защиты Лужина» актуализированы нетривиальные (в обыденном дискур- се о счастье – невозможные) семантические связи Счастья и Обреченности , Сча- стья и Неизбежности (как неизбежное мыслится горе, несчастье, поражение; об- речь можно на неудачу, неуспех и прочее). Таким образом, в контексте (4) счастье реализует амбивалентные смыслы: счастье – это и фелицитарное благо (с точки зрения героя, жаждущего своего мира, своего острова ), и неожиданная удача (за которую можно ухватиться – уцепиться – чтобы ее не упустить, не выпустить из рук), и рок ( избегнуть воли которого никому не удается), и судьба (которая одна только и способна обрекать человека на что-либо). Ганину из первого набоков- ского романа в минуты счастья страшно жить и страшно умереть , Годунов- Чердынцев из последнего русского романа чувствует груз и угрозу счастья . В этих оксюморонных сочетаниях звучит устойчивый мотив разорванной уже в языке связи счастья и судьбы. Этот мотив проявляется и в том, что каузаторами счастья в набоковских ми- рах-текстах выступают некие трансцендентные силы. Толстовский мотив метафизи- ческой основы любви у Набокова распространяется и на счастье. Уже в «Машеньке» изображено счастье, которое зарождается , сотворяется : (7) В этой комнате, где в шестнадцать лет выздоравливал Ганин, и зароди- лось то счастье , тот женский образ, который, спустя месяц, он встретил наяву. В этом сотворении участвовало все , – и мягкие литографии на стенах, и щебет за окном, и коричневый лик Христа в киоте, и даже фонтанчик умывальника . Предметы вещного мира нередко выступают каузаторами счастья как фелици- тарного блага (в (7)) и как сильного и высокого ощущения/переживания. В «Даре» подробно описан механизм возникновения такого ощущения. Герой романа, Федор, увидел – с той быстрой улыбкой, которой мы приветствуем радугу или розу – как теперь из фургона выгружали параллепипед белого ослепительного неба, зеркаль- ный шкап, по которому, как по экрану, прошло безупречно-ясное отражение вет- вей. Это видение стало “пусковым механизмом” счастья: (8) Он пошел дальше, направляясь к лавке, но только что виденное , – потому ли, что доставило удовольствие родственного качества , или потому, что встряхнуло, взяв врасплох (как с балки на сеновале падают дети в податливый мрак), – освободило в нем то приятное , что уже несколько дней держалось на темном дне каждой его мысли, овладевая им при малейшем толчке: вышел мой сборник; и когда он, как сейчас, ни с того ни с сего падал так, то есть вспоминал эту полусотню только что вышедших стихотворений, он в один миг мысленно пробегал всю книгу, так что в мгновенном тумане ее безумно ускоренной музыки не различить было читательского смысла мелькавших стихов, – знакомые слова про- носились, крутясь в стремительной пене (кипение сменявшей на мощный бег, если привязаться к ней взглядом, как делывали мы когда-то, смотря на нее с дрожавше- го моста водяной мельницы, пока мост не обращался в корабельную корму: про- щай!), – и эта пена, и мелькание, и отдельно пробегавшая строка, дико блаженно