ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

309 Причина третья: счастье само может выступать в качестве каузатора. Напри- мер: Мать и отец были бесспорно согласны и счастливы ее счастьем («Анна Ка- ренина»). Ср. еще конструкции, изображающие невербальные проявления чувств/- ощущений (в иной терминологии – следствия счастья), в которых лексема счастье в форме родительного падежа выступает в функции каузатива: Кречмар рычал от счастья («Камера Обскура»); Ему хотелось прыгать и петь от счастья («Под- виг»). Ср. Ср. еще частотные у Л. Н. Толстого выражения: улыбка счастья и воз- буждения; сияя улыбкой счастья и в текстах В. В. Набокова – слезы счастья , блеск счастья в глазах . И, наконец, чтобы обозначить четвертую причину, обратимся к работам А. Д. Шмелева и Анны А. Зализняк. Поскольку лексема счастье не может употреб- ляться в функции предицирующего компонента: «ср. странное ? У Х-а счастье (при нормальном У Х-а несчастье ) и совсем невозможное * Случилось счастье (при пол- ностью правильном Случилось несчастье )», счастье «в основном принадлежит во- ображаемому миру» [Шмелев, 2002, 176]. Анна А. Зализняк объясняет фразу из ро- мана «Машенька» У меня, знаете, большое счастье: жена из Россини приезжает намеренным нарушением нормы, создающим эффект иронии [2005, 164]. В «Анне Карениной» встречается другая конструкция, также характерная для позиции несча- стья : С Х-ом счастье , лишенная, кажется, иронического подтекста. В работе Анны А. Зализняк отсутствие у лексемы счастье «предикатной структуры с у + род.п. » [там же, 166] также рассматривается как важнейший аргумент, подтверждающий, что «представление о том, что на свете счастья нет , отражено в русском языке в невозможности высказать утверждение, что оно есть» [там же, 167]. В этом смыс- ле дискурс о счастье превращается в дискурс о неком фантоме – о том, чего нет, и соответственно автоматически бессмысленными становятся размышления об ус- ловиях и/или причинах того, чего нет. Не берусь оспаривать ни утверждение А. С. Пушкина относительно отсутствия счастья в пространстве реальности ( на све- те ), ни точку зрения ведущих исследователей русской языковой модели мира на принадлежность счастья целиком сфере воображаемого (в языковой картине мира), однако интуитивно (или, например, с позиций перцептивной поэтики) художествен- ные миры многих русских романов Набокова воспринимаются как очень светлые, излучающие счастье. Первый русский роман Набокова имел первоначальное назва- ние – «Счастье». Изменение названия, казалось бы, является аргументом в пользу утверждения о невозможности счастья в модусе текстовой реальности: название по имени героини, которая так и не появляется в актуальном пространстве повествуе- мой истории, конечно же, свидетельствует о невозможности счастья и даже о созна- тельном отказе героя от встречи, то есть от счастья. Но художественный мир устро- ен очень сложно, и эта сложность во многом определяется амбивалентностью тек- стовых смыслов. Так, в «Машеньке» отказ героя от попытки вернуть былое счастье обусловлен именно той полнотой переживания абсолютного счастья, которое было актуализировано памятью (см. об этом подробнее в [Большакова, 2004]). Работа па- мяти и заключается в актуализации прошлого: в «Машеньке» встречаются два локу- са счастья – воскрешенного воспоминаниями и переживаемого именно в момент воспоминания ( Он [воскрешенный памятью роман – Г. Б.] длился всего четыре дня,– эти четыре дня были, быть может, счастливейшей порой его жизни ). Так, в первом набоковском романе объединены две важнейшие для писателя метатемы – памяти и счастья, и обозначен один из надежнейших каузаторов счастья в мире текстов, а именно – воспоминание. Итак, поскольку предикат счастья в русском языке выражается кратким прила- гательным (Х счастлив ), а проявления счастья могут обозначаться полным прилага-