ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

26 как Жернов, прирожденный штабист, оказавшись в войсках, не способен в катего- риях своего исключительно «горизонтального мышления», когда человек только лишь Все , резко контрастирующего с вертикальной составляющей духовного станов- ления и нравственного совершенствования, заметить другого рядом с собой. И потому его откровенные признания вселяют ужас своим цинизмом и мнимой неподсудно- стью: «<…> так-то хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бан- тик получить» (9; 179). В этом можно, да и следует, усмотреть «слепой, грубый эго- изм и беспредельное самодовольство, не видящий ничего, кроме своей персоны» (38; 395), что для Толстого ассоциировалось с безумием, порожденным деформирован- ным сознанием человека, ограничившего себя лишь сферой индивидуалистического самоопределения. Но для кого и во имя чего? Иная составляющая − часть Всего − антропологической модели не учитывается и теряет смысл, а вслед за этим и обесце- нивается личность, не реализовав себя в единстве и согласии с мирозданием. Не сопоставимый с капитаном Тушиным в армейской иерархии фельдмаршал Кутузов также вызывал недоверие своим явным несоответствием героическому обли- ку и также оказался способным одолеть, смирившись с предопределением свыше, вы- муштрованного, но духовно опустошенного врага. Изображая Кутузова как человека, укорененного в духовной традиции отечественной культуры, Толстой поднимается на уровень художественных обобщений в опыте постижения духовного пути России. И если штаб-офицер, сопровождая Болконского, перед Шенграбенским сражением, сетовал, указывая на засидевшихся в палатке маркитанта горе-вояк, что никак не уда- ется «избавиться от этого народа» (9; 210), то Кутузов на молебне перед Бородинской битвой, решавшей судьбы мира и Отечества, видел «чудесный, бесподобный народ» (11; 200) и затерялся среди этого, на первый взгляд, далеко не героического народа, даже и не обратившего внимание на появление главнокомандующего, что само по себе уже весьма серьезное нарушение устава, и, встав позади священника, «перекрестился привычным жестом, достал рукой до земли» (11; 197). Кутузов, православный старик, а уж потом − успешный боевой генерал, у Толстого полагается на предопределенный свыше праведный путь России, потому что «он знал и старческим умом понимал, что <…> решают участь сраженья не распоряжения главнокомандующего <…> а та не- уловимая сила, называемая духом войска» (11; 247). Опираясь на базовые ценности русского миропонимании, Толстой в «Войне и мире» не делает различия между герои- ческим и негероическим , потому как это атрибутивное свойство национальной души, склонной к сопряжению, как открылось это Пьеру Безухову, с окружением и отли- чающейся доверием к безусловным началам, что и наделяет русского человека в ис- пытаниях соблазнами и личной безответственностью, неколебимостью духа и ощуще- нием своего призвания на путь праведный. А. А. Фет по прочтении «Войны и мира» в письме к Толстому заметил, что в его книге в отступлении человеком от исконного и предопределенного пути выявлены истоки суетной величественности и призрачной героики, компенсирующие нереализованность нравственных усилий: «Вы выработали перед нами будничную изнанку жизни, беспрестанно указывая на органический рост на ней блестящей чешуи героического» [Толстой, 1978, 397]. Как в нравственных ис- каниях человека, так и в судьбах народов тщетно и обречено (последовательно прово- дит мысль Толстой) всякого рода неведение своего предназначения в мире, когда от- вергается завещанное и унаследованное как духовный опыт и культурная традиция и принимаются на веру чужеродные максимы и ценностные ориентиры. Иронизируя над Болконским, Толстой пристально отслеживает проявление их родовитой исключительности и сановности, несмотря ни на какие перемены «власт- ной горизонтали». Так, приехав к отцу в Лысые Горы вместе с беременной женой, князь Андрей рассматривает появившуюся без него «золотую раму с изображением