ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

25 Для Толстого становление человека, или же обретение им духовной состоятель- ности, заключается «в переходе себя, как отдельного существа, к осознанию себя Всем» (57; 120), обусловившему логику духовной биографии князя Андрея Болкон- ского и Пьера Безухова, в своем становлении прошедших долгий путь, подобно на- циональному самосознанию, от одержимости миссионерским призванием и непод- судной праздности − к соборному восприятию слаженности человека и мироздания. Толстой в «Войне и мире», рассеивая либерально-демократический дурман, охвативший умы православных, обращается к эпохе торжества русского духа и вы- ходит за пределы аксиологии предпринятого Петром и продолженного самонадеян- ными современниками писателя «евроремонта» национального самосознания: «Древние оставили нам образцы героических поэм <…> и мы все еще не можем привыкнуть к тому, что для нашего человеческого времени история такого рода не имеет смысла» (11; 185). Во время работы над замыслом Толстой был сосредоточен на настоятельной потребности развенчания всякого рода губительных отступлений от благодатной линии жизни: появилось «Зараженное семейство» «в насмешку эмансипации женщин и так называемых нигилистов» (61; 37), для домашнего спек- такля Толстой сочинил комедию-шутку «Нигилист», у писателя вызвали явное не- доумение «комиссаровские» дни после Каракозовского выстрела, были планы по- лемичного разночинско-религиозной печати издания «Несовременник», была кри- тика европейских школ и прогресса, открывающего перспективу достижения мни- мой общественной свободы, которая представляет собой «только разветвление вла- сти» (7; 130), побуждая человека трансформировать свою природу и выбрать иной, чужеродный для себя путь своего становления. И все это как опыт освещения за- бурлившей эпохи, но в замысле «Войны и мира» следует выделить и составляющую духовного попечения и заботы, над чем Толстой и будет непосредственно размыш- лять в пору потрясений российской действительности начала ХХ в.: «<…> прихо- дится молчать с живущими вокруг меня людьми и говорить только с теми далекими по времени и месту, которые будут слышать меня» (56; 76). И в то же время Толстой сомневался: а воспримут ли. поймут ли? Не исключено, что выберут «спокойно- самодовольное невежество» как искушение духовной неприкаянностью и разруши- тельным освобождением от себя и от собственных корней. После «Войны и мира» Толстой продолжает полемизировать с адептами реконструкции русской жизни по европейскому образцу, отвергавшими духовное наследие допетровской Руси, когда выходило, будто «рядом безобразий совершилась история России» (48; 124). Толстой решительно отвергает утвердившиеся социально-исторические сте- реотипы и выходит на уровень освоения духовного содержания исторических собы- тий и человеческих поступков. Так, оробевший капитан Тушин, нерадивый для штаб-офицера командир, становится героем и спасителем армии в Шенграбенском сражении, хотя и молва соотнесла это исключительно с Багратионом. Тушин, бата- рею которого французы посчитали средоточием всей артиллерийской мощи, но по- терял из виду «прославившийся своим Шенграбенским делом» (10; 15) Багратион, не столько рассчитывал на себя или военную науку, но полагался на Небесное по- кровительство. Еще перед сражением задушевным тоном Тушин начал рассуждать: «Как там ни говори, что душа на небо пойдет… ведь это мы знаем, что неба нет, а есть атмосфера одна» (9; 217). Простоватый мужичонка, потчевавший собравших- ся в балагане подтрунивавших над ним офицеров своей настойкой, не мог-таки принять и признать ограниченности рационального объяснения явлений жизни. Но и отмежеваться от него тоже не насмелился, хотя и не мог отделаться от мысли «все-таки (вопреки линейному восприятию жизни.− А. К .) будущую жизнь постиг- нуть» (9; 217), что доступно лишь не прервавшему традицию богообщения. Тогда