ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

210 Практически дневниковая запись повествования (8-го ноября 1909 года, Ясная Поляна) именно благодаря поразительному запечатлению музыкальных вех проис- ходящего возвышает (неполно проводимый либо описанный) рекрутский набор до эпического пафоса. Особенно впечатляют плачи-причеты (вопли, крики, голоше- ния), которые автор сумел очертить точными мазками. «Трудно было разобрать, что они причитали. Слышны были только отдельные слова: смеретушка… отца мате- ри… родиму сторонушку…» Народная манера, услышанная писателем, и на тульской земле сохраняет нам вековые традиции изживания горя. Рекрутский набор относим к необрядовым фольклорным формам, но его постоянство в условиях царской России сообщало ему обрядовые (похоронные и, отчасти, поминальные) черты: «И после каждого стиха голосящая, втягивая в себя воздух, заливалась сначала протяжным стонами, а потом закатывалась истерическим хохотом. Это были матери, сестры уходивших». Человеческое отчаяние пронзает в каждом конкретном облике. «Очень старая, сгорбленная женщина» (бабушка женатого парня), оставаясь на страницах рассказа безымянной [1, 346], отчетливо звучит в памяти трагически-музыкальным сюжетом, разрывающим контраст отчуждения с «безголосой» фигурой жены в шелковом светло-зеленом платье с модными украшениями и большими золотыми серьгами- кольцами в ушах («из горничных»: «она сошла на пол, бойко постукивая своими, с высокими каблучками, новыми ботинками»). Этот внезапно раздавшийся стук каб- лучков выводит на музыкальную стезю рассказа ритм, настроение которого, в ми- зансцене перехода жены с печки в сени, словно перенимает выражение лица их об- ладательницы – «не грустное и не веселое, но как будто обиженное». Пространство повествования сопрягает немоту затишья и невмоготу сдержи- ваемое горе воем [1, 346–347]. «Хозяин стал наливать в третий раз, но парни отказа- лись от угощения, встали, помолились, поблагодарили хозяев и вышли на улицу. На улице тотчас же опять заголосили. Первая заголосила вышедшая за парнями очень старая, сгорбленная женщина. Она так особенно жалостливо голосила, так закаты- валась, что бабы не переставая уговаривали ее и подхватывали под локти воющую, закатывающуюся и падающую вперед старуху. <…> Как только старуха истериче- ски захохотала и повалилась на руки поддерживающим ее бабкам, шествие трону- лось дальше, и опять залились гармония и веселые голоса». Тактичное поджидание не отражает неспешность народного действа, но дает свой черед – темп перемены его эпизодов. Обряд, как выражение переживания в ве- ками устроенной и устоявшейся фольклорной форме, дает возможность и в новых ва- риациях дозволяет изжить жизнь – пережить сильные ее потрясения. Распорядителя происходящего не было. Режиссером прощального действа выступала сама жизнь. В рассказе Толстого наблюдательно, с любовью и трепетно передана динамика деревенских проводов с островками остановок во дворах и в домах. «Я шел с толпой за парнями. Парни всё были веселые, и во время шествия не было никаких выраже- ний горя. Но как только подошли к следующему двору, в котором должно было также быть угощение, и остановились, так началось вытье женщин» [1, 345]. Прото- кольно описываемые передвижения музыкальной процессии живо перемежаемы обыденными деталями. Лев Николаевич достоверно пишет: «Кроме голошения род- ственниц, слышны были уговоры посторонних. “Да будет, Матрена, я чай, умори- лась”, – услыхал я слова одной женщины, уговаривавшей голосящую». Перемещение людей происходило по деревне от дома к дому, выказывая тем самым музыкальную форму рондо, круг повторения в которой (от французского ронд – круг), не образуя замкнутости, вариативно педалирует сходное. Исчисляемые вариационным образом эпизоды передвижения (островки остановок во дворах и до-