ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

188 проникающий самоанализ, стремление к самопознанию с целью самосовершенство- вания» . Но сама Бушканец считает, что о дневниках Толстого «вряд ли можно гово- рить именно о самоанализе, полном и глубоком» и сразу указывает как с отъездом на Кавказ “Толстой начинает внимательнее прислушиваться к себе, меньше каз- нит себя, и появляются этюды - зарисовки других людей (Япишки, Кнорринга), опи- сание тех или иных событий жизни в станице, жанровые и пейзажные зарисовки” . Длинные списки правил жизни и подведение баланса хороших и дурных поступков постепенно уменьшаются и замещаются рассуждениями о процессе сочинения тек- стов. Важно отметить, что в первый год, помимо дневника, Толстой параллельно вел также тетрадь с правилами. Но, тем не менее, хотя в этот период именно нравст- венно-этическим вопросам отводится основное место в занятиях автора, уже в 1851 году центр внимания Толстого немного смещается. Толстой не оставляет навсегда вопросы этики, но переходит от них к литературным. В этот период появляются первые размышления о возможном сочинении повести и тогда же тетрадь с прави- лами заменяется другой тетрадью, совершенно иной природы – тетрадь Г содержит длинные рассуждения о мыслях, выраженных Альфонсом де Ламартином в его ро- мане "Женевьева" и касающихся воображения и человеческой природы. Толстой говорит здесь о литературном труде прямо: « Где границы между прозой и поэзией, я никогда не пойму; хотя есть вопрос об этом предмете в словесности; Но ответа нельзя понять. Поэзия – стихи. Проза – не стихи. Или Поэзия – все, исключая дело- вых бумаг и учебных книг» [Толстой, 2009, 71]. Понемногу и текст самого дневника наполняется не только размышлениями о художественном творчестве, но и описаниями, короткими историями, песнями, стихами, наконец, небольшими сочинениями, рожденными в размышлениях о лите- ратурном процессе: « Чудная ночь! Луна только что выбиралась из за бугра и осве- щала две маленькие, тонкие, низкие тучки; за мной свистел свою заунывную, непре- рывную песне сверчок; в дали слышна лягушка, и около аула то раздается крик та- тар, то лай собаки; и опять все затихнет, и опять слышен один только свист сверчка и катится легенькая, прозрачная тучка мимо дольных и ближних звезд. Я думал: пойду, опишу я, что вижу. Но как написать это. Надо пойти, сесть за за- капанный чернилами стол, взять серую бумагу, чернила; пачкать пальцы и чертить по бумаге буквы. Буквы составят слова, слова – фразы; но разве можно передать чувства. Нельзя ли как-нибудь перелить в другого свой взгляд при виде природы? Описание недостаточно. Зачем так тесно связана поэзия с прозой, счастье с несча- стьем? Как надо жить? Стараться ли соединить вдруг поэзию с прозой или насла- диться одною и потом пуститься жить на произвол другой? » [Толстой, 2009, 65]. И как хорошо замечает Эйхенбаум, главный интерес Толстого в этот период состоит в развитии описательных возможностей. Вначале речь идет об описаниях природы (как в последней цитате), а потом о построении физических и нравствен- ных портретов людей. Первая такая попытка это описание офицера Кноринга, друга брата Николая: «Попробую набросать портрет Кноринга. Мне кажется, что опи- сать человека собственно нельзя; но можно описать, как он на меня подействовал. Говорить про человека: он человек оригинальный, доброй, умной, глупой, последо- вательный и т. д. … слова которые не дают никакого понятия о человеке, а имеют претензию обрисовать человека, тогда как часто только сбивают с толку […] Потому, что он был дружен с братом, я заключал, что он был человек несветский, и потому что брат про него мало рассказывал, я заключал, что он не отличался умом. Раз утром брат сказал мне «Нынче будет сюда Кноринг, как я рад его ви- деть». «Посмотрим этого франта», подумал я столь-же радостно. За палаткой я услыхал радостные восклицания свидания брата и голос, который отвечал на них