ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

138 ли свидетельствуют о его антикрепостнических настроениях. Так, он с искренним уважением, а не вынужденным покорством рассказывает молодому князю о том, как жили при покойном дедушке Нехлюдова, который « не любил … мужикам повадку давать », а потому-то «тогда настоящие порядки были» [Толстой, 1984, 251]. Неслучайным кажется и сам выбор для такого разговора именно Чуриса, крестьянина, наиболее симпатичного и герою, и самому автору рассказа. Так вот, именно в этом строгом отношении к мужикам сам Чурис видит возможность сохра- нения крестьянином своего собственного лица, того «спокойствия и самодовольст- ва», которое остается даже в обстоятельствах крайней нищеты. Поэтому он говорит князю: «Коли нашему брату повадку дать к вашему сиятельству за всяким добром на барский двор кланяться, какие мы крестьяне будем ?» [Толстой, 1984, 241]. От Чуриса князь узнает о том, что составляет основу жизни крестьянина, но в силу молодости и идеализма не в состоянии понять той мудрости, которую хранит народ: Бог, семья и земля – основа, в которой сосредоточено счастье мужика. Барин же, слава Богу, если он «добрый», а если прогневили Бога, то «злой», – это только некое средство поддержания порядка. «Жили при бачке с братьями, ни в чем нужды не видали; а вот как помер он да как разошлись, так все хуже да хуже пошло. Все одиночество !» [Толстой, 1984, 250] – скорбно замечает Иван Чурис. Об одиночестве же говорит князю и Арина – мать Давыдки Белого: «Загубил он меня, сироту !... Старик-от мой хворый, старый, да и тоже проку в нем нет, а я все одна да одна . … О-ох, сиротство мое!» [Толстой, 1984, 264, 266]. И, напротив, в крепости крестьянской семьи залог богатства и бла- гополучия старика Дутлова: «Как в дому настоящая голова есть , то и лад будет. Хоть бы Дутловы – известно, бабье дело; невестки за печкой полаются, полаются, а все под стариком-то и сыновья ладно живут»,– говорит князю Кормилица [Толс- той, 1984, 270]. Отсюда горячая надежда, с которой говорит Чурис о своем единственном сы- не – герой и жена уповают только на него: «Вот моя подмога вся тут… Вот и пособ- ка вся моя тут» (с. 248), а пока мальчик еще не вырос они с женой вынуждены мы- кать свое горе: ср. «Дело мое одинокое , старое…» [Толстой, 1984, 248], «Мы люди старые, одинокие » [Толстой, 1984, 246], «Дело наше одинокое » [Толстой, 1984, 242]. «Неровные закопченные стены в черном углу были увешаны разным тряпьем и платьем, а в красном буквально покрыты красноватыми тараканами, собравшими- ся около образо́ в и лавки» [Толстой, 1984, 242]. Это описание красного угла избы Чуриса в изначальной редакции было ярче и полнее: «Над столом в углу стояла де- ревянная черная , черная икона с медным венчиком, несколько суздальских карти- нок, истыканных тараканами и покрытых странными славянскими словами, были наклеены возле. Но эти безграмотные картинки и тараканы не помешали часто воз- носиться из этого мрачного угла чистым услышанным молитвам» [Толстой, 1932, 328]. Более того, ранее в этом эпизоде было авторское замечание Толстого, им са- мим позднее зачеркнутое: «Но я уверен, что из одного этого мрачного угла возноси- лось к Небу гораздо больше искренних молитв, чем из сотни образных с золочены- ми иконами и налойчиками красного дерева» [Толстой, 1932, 328]. Забытость и не- опрятность красного угла в хате Чуриса не свидетельствует о потере в нем веры, на- против, он с сожалением признается князю, что бедность его так сильна, что «с Пасхи почитай, что и в церкву Божью не ходим, и свечку Миколе купить не на что» [Толстой, 1984, 247]. Твердое упование на Бога – главное в Чурисе: «Опять и то сказать, ваше сиятельство, не навоз хлеб родит, а все Бог … Вот у меня летось на пресном осьминнике шесть копен стало, а с навозкой и крестца не собрали. Ни- кто как Бог! » [Толстой, 1984, 250].