ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2012

122 но и не осуждает их, он показывает их в развитии. В результате «простой хозяин», «значительный» и самодовольный в изображении Толстого оказывается совсем «не- простым», а человеком, способным на самопожертвование. Писатель не показывает глубинные размышления Брехунова, а останавливает- ся только на описании одного чувства, которое тот испытывает, – удовлетворение своим поступком. Сопровождается же это чувство необычайной психологической силы изображением взаимного проникновения мотивов разной обусловленности. Брехунов сначала, бросив замерзающего Никиту, пытается сам выбраться на дорогу верхом и спастись. Это не удалось, пришлось вернуться на прежнее место. Очнув- шийся Никита говорит, что он помирает и прощается с хозяином. «Василий Андре- ич с полминуты постоял молча и неподвижно, потом вдруг с той же реши- тельностью, с которой он ударял по рукам при выгодной покупке, он отступил шаг назад, засучил рукава шубы и обеими руками принялся выгребать снег с Никиты и с саней». Василий Андреич начинает отогревать Никиту своим телом, тот ожива- ет. «А вот то-то, а ты говоришь – помираешь. Лежи, грейся, мы вот как...– начал бы- ло Василий Андреич. Но дальше он к своему великому удивлению не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза и нижняя челюсть быстро запрыгала... “Мы вот как”, говорил он себе, испытывая какое-то особенное торжественное уми- ление... “Небось, не вывернется”,– говорил он сам себе про то, что он отогреет му- жика с тем же хвастовством, которым он говорил про свои покупки и продажи» [Толстой, 1998, 337–338]. В ходе поисков очередной наживы, Василий Андреич сталкивается с непред- виденными «внешними» событиями, которые воздействуют на психику, на душев- ный строй героя, приводят к нравственному перерождению. От побуждений прямо и жестоко эгоистических (попытка самому спастись, покинув замерзающего спут- ника) Брехунов переходит к самоутверждению в сознании собственной силы – он может все, в том числе спасти человека, – умилению над собой, то есть к этическо- му состоянию, для него совершенно новому, но хранящему следы эгоизма. У него нет еще новых слов для нового душевного опыта. И о своей великой жертве он го- ворит языком чисто хозяйских представлений: «Мы вот как...», «Небось, не вывер- нется...». Начав самоутверждением в поступке, достойном всеобщего удивления и одобрения, укрепляющем в его сознании собственную значительность, Василий Андреич все дальше втягивается в сферу человечности. Под конец этого процесса он уже не хвастает добром, но блаженно переживает достоверность сверхличных связей: «Ему кажется, что он – Никита, а Никита – он, и что жизнь его не в нем са- мом, а в Никите» [Толстой, 1998, 339]. Выразительными деталями переданы последние мысли Василия Андреича, пе- реходящие в авторские рассуждения о спасительности идеи нравственного просвет- ления: «И он вспоминает про лавку, про деньги, дом... И он чувствует, что он свобо- ден и ничто уж больше не держит его». Так изображение психологического самовы- ражения героя позднего Толстого, раскрывающего внутренний мир персонажей, пе- реходит в Толстовские рецепты нравственного самосовершенствования. Не случайно осознание своего поступка и чувства свободы происходит в рас- сказе Толстого не в родном доме Брехунова, наполненном достатком, а на завью- женных просторах, создающих такой разворот пространства, что приближают ищу- щего к постижению высшего. Метель, мороз, ожидание смерти и ощущение того, что ты можешь что-то сделать правильное, нужное приводят к расширению личного пространства, которое воспринимается как свобода. Удовольствие, умиление, а по- том и гордость от содеянного взращивают эту свободу. И где-то на краю жизни, на краю замерзающего тела наступает слияние свободы, мига и вечности. У японцев