ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2008

147 нем ребенке и довел бы его мечту до дела, а тут – помечтал, да и сде- лал (25:35) (2). Достоевский вполне признает мастерство Толстого в психологиче- ском описании и оценивает сцену мечты Николеньки как «Чрезвычайно серьезный психологический этюд над детской душой»(25: 32). Тем не ме- нее, по мнению автора статьи «Именинник», тонкое описание детской ду- ши в трилогии Толстого имеет только исторически ограниченное значение. Достоевский считает, что изображение средне-высшего дворянского круга в сочинениях Льва Николаевича во многом лишено актуальности для по- слереформенной эпохи, где есть «жизнь разлагающаяся и семейство, стало быть, разлагающееся» (25: 35). Такую мысль можно видеть в следующих словах Федора Михайловича: «Чувствуется, что тут что-то не то, что огромная часть русского строя жизни осталась вовсе без наблюдения и без историка. По крайней мере, ясно, что жизнь средне-высшего нашего дворянского круга столь ярко описанная нашими беллетристами, есть уже слишком ничтожный и обо- собленный уголок русской жизни» (Там же). В ряде произведений (особенно в «Подростке») Достоевский предла- гает свою версию «психологического этюда детской души», и при этом ему было важно полемически переосмыслить творчество Толстого, кото- рый к тому времени давно был признан как мастер психологического изо- бражения. Стоит вспомнить, что уже с самого начала творческого пути Толстого ряд выдающихся критиков отмечают тонкость и живость психо- логического анализа в его сочинениях. Уже не говоря о «диалектике души» Чернышевского, например, в обзоре литературы 1863-го года Анненков пишет: «С именем Толстого (Л. Н.) связывается представление о писателе, который обладает даром чрезвычайно тонкого анализа помыслов и душев- ных движений(...)» (3). Принимаясь за разработку свой версии детской психологии, наверное, Достоевский осознавал необходимость противопос- тавить себя этому общепризнанному авторитету. По сути дела, соображение Достоевского о устойчивости нравствен- ного уклада дворянской семьи, оберегающей детей от опасных последст- вий воображения, далеко не бесспорно. В семье Иртеньевых мы не можем найти того строгого строя, о котором Достоевский пишет. Наоборот, такие черты, как безответственность отца и господство пустого «come il faut» вместо нравственного принципа, в известной степени напоминает даже «Случайное семейство». Строгонов пишет: «(...) Достоевский совершенно несправедливо оценивает изображение «родового» семейства у Толстого: ни у героя «Детства», ни у Пьера Безухова нет этого родового семейства» (4). Дело не просто в разнице эпохи или социальных кругов, изображае- мых в сочинениях. Здесь важно скорее, что два художника, разделяя об- щую проблему детского воображения, коренным образом расходятся в ее трактовке и в самой постановке вопроса. В основе этой косвенной полеми-