ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2003г. Ч.1.

Художественный мир Л. Н. Толстого интерес к данной гфоблеме. По сведениям первого биографа Толстого П. И. Бирюкова, уход из жизни отца был одним из самых сильных впе­ чатлений детства Льва Николаевича, вызвав у ребенка в первый раз чув­ ство религиозного ужаса перед вопросами жизни и смерти. Известно, что Л. Н. Толстой бережно хранил в своей душе образ матери, умершей, когда будущему писателю было два года: «В представлении моем о ней есть только ее духовный облик, и все, что я знаю о ней, все прекрасно. ...Она представлялась мне таким высоким, чистым, духовным существом, что часто в средний период моей жизни, во время борьбы с одолевавши­ ми меня искушениями, я молился ее душе, прося ее помочь мне, и эта молитва всегда помогала мне» [3]. Николенька, герой автобиографической повести Л. Н. Толстого «Дет­ ство» , с неизбывной нежностью хранит в своей памяти запах и голос maman, ее грустную, очаровательную улыбку. Символично, что с первым упомина­ нием о матери в текст произведения входит мотив смерти (не зная, как объяснить свои слезы, Николенька придумывает, что видел дурной сон, будто маменька умерла и ее несут хоронить). Сила Толстого-художника «не в том, что он рационально и догматически стремится постичь иррацио­ нальное и пригвоздить его словом, а в том, что он признает, насколько иррациональное одуряюще неподвластно его дотошной рассудочности. Оно исподволь вползает в сознание клубящимся ядовитым туманом и цели­ ком заглатывает личность, втягивая ее в беспросветную мистическую без­ дну» [4]. Толстой сумел с большим мастерством внести элемент сверхъе­ стественного в описание повседневной жизни и тем самым вызвать учитателя эмоциональное напряжение. «Упоминания о сверхъестественном., подготавливают драматическое появление ее [смерти]. ...На месте привычно­ го, постижимого материального мира появляется безымянный призрак, кото­ рый невозможно логически объяснил» [5]. В повести Л. Н. Толстого «Детство» призрак смерти возникает не только в видении больной Натальи Николаевны, после которого она по­ няла, что «все кончено», но задолго до роковой болезни — в несвязных словах юродивого Гриши. Толстой утверждал, что «юродивый Гриша — лицо вымышленное. Подслушивали же мы, дети, молитву не юродивого, а дурачка, помощника садовника, Акима, действительно молившегося в большой зале летнего дома между двух оранжерей и действительно поразившего меня своей молитвой, в которой он говорил с Богом, как с живым лицом. “Ты мой лекарь, ты мой аптекарь” ,— говорил он с внушительной доверчивостью. И потом пел стих о страшном суде, как 25