ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2003г. Ч.1.

нам читателя — как отечественного, так и зарубежного. Общее западное влечение к «странному», по мысли Адамовича, также сказывается в культе Достоевского. Для Достоевского именно «специфический русский склад» стал чем-то вроде «трамплина» для неугасающего вот рке целое столетие интереса Запада к его творчеству. Этими соображениями объясняет Ада­ мович и некоторое безразличие, даже «холодок» со стороны Запада по отношению к Бунину и любопытство к Ремизову, который с Достоевским «кровно, неразрывно связан». А для самого автора «Одиночества и свобо­ ды» именно Толстой остается мерилом степени гениальности художника. Из современников Адамовича стилистическую «проверку Толстым» выдерживает Бунин; непринужденность слога повествования приближа­ ет к Толстому Куприна, имеющего смелость позволить себе «роскошь простоты». Но если действительно Толстой, как всеми силами стремится доказать Адамович и делает это, кстати, весьма убедительно,— начало всех начал, то какова же та цена, которую заплатила литература XX века, почти обошедшаяся в своем развитии без него? По Г. Адамовичу, «нача­ ло общности», сопряженное, в его понимании, с толстовским «вместе» (161 ), и было принесено в жертву стремлению к безграничной личной свободе, которая открывает новые горизонты в порыве к горнему миру и которая начинается с одиночества. В финальных строках книги, получившей столь символическое название, вырисовывается фигура самого ее автора, избравшего, как и все его поколение, путь одиночества. Итогом этого пути становится «край пропасти» (1 6 2 ), оказавшись на котором, человек задает важнейшие для себя вопросы — о смысле жизни, о смерти, о бытии Бога. В этот момент весь мир расцветает необычайными красками, и кажется, что ответы найдены, освобождение достигнуто, а впереди — свободный полет («какие-то отважные и гениальные аргонавты оторвались от земли и, пространствовав в “мирах иных” , вернулись сюда» (1 6 3 )). Но в услуж­ ливой памяти неизбежно всплывает другой «край пропасти», не Адамо­ вича, а Толстого, на котором в свое время он оказался («Исповедь», «О жизни», страницы Дневника). Этот толстовский образ как бы зри­ тельно продолжает щемящий мотив «остановки жизни». У Толстого про­ пасть и есть смерть: «Я как будто жил-жил, шел-шел и пришел к пропа­ сти и ясно увидал, что впереди ничего нет, кроме погибели. И остановиться нельзя, и закрыть глаза нельзя, чтобы не видеть, что ничего нет впереди, кроме обмана жизни и счастья и настоящих страданий и настоящей смерти — полного уничтожения» [2]. К такому итогу автора этих строк ______________________ Л. Н. Толстой и русская культура 205