ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2002

Философия. Религия Иi t f t l другим своим современником и издателем, мог бы испрведать такое Кредо), закон Смерти, парящий в ней, принимал, как язычник, естественным (припомните его рассказ-притчу "Три смерти" ;-кщс постыдно умирает барыня, смиренно — мужик, и как красиво умирает— дерево!), так что космовосстанавливающий смысл жертвы Христа ему был чужд, непоня­ тен и не нужен. Из христианства он взял лишь нравственное учение Христа — как Учителя этики, наряду там с Конфуцием, Буддой, Сокра­ том, Кантом (всех их в "Круге чтения" изрядно цитировал), и тем, конечно, оскопил его, обезжизнил. Мистерии Бытия не чувствовал, и под конец жизни он, так издевавшийся в "Войне и мире" над рассудочни­ ками немцами-штабистами, сам впал в педантичный рационализм и за­ чуял себя вправе судить, рядить и осуждать — и культуру, и учреждения Социума, будто сам все точно и четко понимает — всю многосложность сцеплений... Ясная Поляна тут сыграла с ним злую штуку: произвела в нем сосуд, преисполненный ясноглазостью. Природы .(как Пан, на кого, кстати, старый Толстой весьма похож: голубые глаза в венке волос, та­ кой леший, лесной царь, грибок-боровичок) и уверовавший в себя как Учителя, все понимающего адекватно Истине. И тут уж маяковское речение припоминается — насчет ясности: "Тот, кто постоянно ясен, тот, по-моему, просто глуп”. Так что и на такого мудреца, как Тол­ стой,— тоже довольно простоты. 4 И тем не менее все в Толстом добротно, органично, без обману — даже односторонности его. Ну, выросло из очарованного места Ясной По­ ляны такое Чудище полуприродiюе, полукультурное — тем и уникально!» Еще: «Ему 50—60 (климакс): главные произведения он из себя выпот­ рошил, период счастья семейного кончился, и началось недовольство миром и собой; и вот он уже переходит от художества к рассудочным трактатам и к религии: Учителем себя выделывает, вытягивает. Художество в нем — уже не океаном, а морем и рекой, хотя и тут великолепное сочиняется ("Хаджи Мурат", например), но меньшей формы и дыхания, Теперь он, быв русским Гомером, становится российским Лютером: протестант во всех формах социума и культуры: гвоздит, таранит. Авто­ ритет его как Гомера подкрепляет его "лютеровские" односторонности (и тем самым — неверности), и он становится одним из органов и сил русской революции, хотя сам — за непротивление злу насилием. Но так злобно (не доброблагостно) обличал Зло, что вздымал такое возмущение в пылких сердцах, что руки их рвались — к возмездию и крови. 187