ТОЛСТОВСКИЙ СБОРНИК 2002

XXV II Международные Толстовские чтения Как дельно, мило, хотя и удручающе многословно, писал о педагогике Толстого Н. К. Михайловский. Но как только он заговорил о самом Тол­ стом, так выясняется, что перед нами не духовный вождь мощного движе­ ния, на столетие вперед утверждавшего презрительность и легковесность в качестве человекобожеской основы своего «не рыхлого» стиля одушевлен­ ности, а душевно недозрелый человек. Толстой, пишет он, «просто прези­ рает жизнь со всеми ее сложными формулами. Он выстроил себе "келью под елью", худа разрешается ходить всем на поклонение и сам он презри­ тельно выглядывает на весь Божий мир; рабы и свободные батраки и само­ стоятельные хозяева — какие все это пустяки! Все — все равно, все трын- трава, лишь бы старца в келье под ельюслушали, да злу не противились...». И В. Г. Короленко, вслед за Михайловским, в проповеди Толстого «чуялся какой-то самодовольный догматизм человека, ушедшего от мучи­ тельных житейских противоречий и теперь тщательно закрывающего все щели своей наскоро сооружаемой часовенки, чтобы до нее не достигли отголоски живой, смятенной, страдающей и противоречивой жизни». Спустя три десятилетия после Михайловского стало возможным изоб­ ражать Льва Толстого в таком свете: «Письма Толстого к близким людям требуют сугубой осторожности, а дневники, как письма, написанные к самому близкому человеку — к самому себе, содержат, очевидно, только то и только в таком виде, в котором Толстой считал это нужным и возмож­ ным делать. Важнее намеки и оттенки, чем места подробные и обдуман­ ные, а они важны уже не как фактический материал, а лишь как материал "характерный" — по методу или по стилю. Многое отсутствует вовсе — и биографу надо догадываться, привлекая материал со стороны и строя гипотезы. Разговоры об "откровенности" пора оставить — они наивны, а по отношению к такому человеку, как Толстой, просто смешны. Он слиш­ ком сложен и достаточно наделен чувством "историчности" своих слов и поступков, чтобы позволить себе такую обывательскую роскошь, как откровенность». Так в 20-х годах позволял себе писать Б. Эйхенбаум. «Как темную Психею отверг он художественное творчество, подобный Одиссею, проплывающему мимо острова певучих очарова- тельниц Сирен...» Это почерк Вяч. Иванова. Достаточно было ему поло­ жить свою наигранную душу близко к Толстому, и она выходит наружу. «Как голову Горгоны, противопоставил он единую ценность или единое имя "добра", оно же было для него именем Бога,— всем остальным теоретически и практически признаваемым ценностям, чтобы обличить их относительность и через то обесценить... Таков смысл всей так называемой 180