Л. Н. Толстой в сознании человека цифровой эпохи

64 <...> Все женятся. ... Вот я женат. <...> Вот у меня дети... <...> вот я уже пересту- пил через 4-й десяток... <...> Вот я болен... я тяжело болен...как скучно! <...> Так нет уже надежды?» [6, с. 71–75]. В повести Толстого прошедшая жизнь воспринимается и отображается как отблески света и тени, быстро сменяющиеся картины, однообразные и обессмыс- ливающие: «Иван Ильич жил только воображением в прошедшем. Одна за другой ему представлялись картины его прошедшего. Начиналось всегда с ближайшего по времени и сводилось к самому отдаленному, к детству, и на нем останавлива- лось. <...> И опять тут же, вместе с этим ходом воспоминания, у него в душе шел другой ход воспоминаний – о том, как усиливалась и росла его болезнь. <...> И то и другое сливалось вместе. “<...> Одна точка светлая там, назади, в начале жизни, а потом всё чернее и чернее и всё быстрее и быстрее”» [7, с. 108–109]. Сходство с образом волшебного фонаря не могло у Толстого привести к по- вторению уже известной метафоры. Эпический прием обратной перспективы со- здает необходимый для Толстого момент остранения, когда герой и читатель способны увидеть разительную перемену осознавания собственной жизни, ведь повествование разворачивается от первого лица. Симптоматично, что здесь пер- вое лицо и автор-повествователь неразрывно связаны, несобственно-прямая речь становится ведущей формой исповеди и, таким образом, преодолевается одино- чество героя. Его ощущения сближаются с общечеловеческими, оставаясь прон- зительно личными словами, обращенными к бытию: «И, спасаясь от этого состо- яния, Иван Ильич искал утешения, других ширм, и другие ширмы являлись и на короткое время как будто спасали его, но тотчас же опять не. столько разруша- лись, сколько просвечивали, как будто она [болезнь. – Э. К.] проникала через всё, и ничто не могло заслонить ее. ... и вдруг она мелькнула через ширмы, он увидал ее. ... она явственно глядит на него из-за цветов. К чему всё? “И правда, что здесь, на этой гардине, я, как на штурме, потерял жизнь”» [7, с. 94–95; везде подчерк- нуто нами. – Э. К.]. Образ ширмы усиливает ощущение героя спрятаться, за- быться; страх встречи смерти сближается с Державинскими строчками из стихо- творения «На смерть князя Мещерского»: «Зоветъ меня, зоветъ твой стонъ, / Зоветъ – и къ гробу приближаетъ» [8, с. 88–89]. Интересно, что повторяющаяся анафора элегии Державина («Глядитъ на всѢхъ... / Глядитъ на пышныхъ богачей, .../ Глядитъ на прелесть и красы, / Глядитъ на разумъ возвышенный, / Глядитъ на силы дерзновенны – / И точитъ лезвее косы» [8, с. 92]) сгущается в повествова- нии Толстого в образе сосредоточенного внутреннего взгляда героя. Отражение быстротечной жизни, сближающее художественные видения Одоевского и Толстого, усиливает контраст определяющих финальных сюжет- ных моментов: Иван Ильич переживает катарсис перед уходом из жизни, Бри- гадир исповедуется после смерти. Опыт исканий русской литературы вбира- ется, переосмысляется, трансформируется в творческом сознании Толстого. Думаем, что здесь можно говорить об определенной полемике творческих по- зиций: для Толстого чрезвычайно важно осмысление призрачности жизни в тот момент, пока человек находится в этом мире, не разорвал до конца связи с жи- выми ближними. Бригадир ищет сочувствия после смерти, Иван Ильич не