Л. Н. Толстой в сознании человека цифровой эпохи

22 и Пьера, воспитанных в традициях Екатерининской поры и эпохи Просвеще- ния. Притязания Болконского на особую роль в истории с недоумением отме- чает его супруга: «Нет портрета, нет бюста Наполеона, которого бы не было у André» [5, Т. 13, с. 197]. Пьер, проживший десять лет за границей, также пре- льщен чужеродным отечественной стратегии самоопределения наполеонов- ским мистицизмом: «M-r Pierre мечтал быть оратором, государственным чело- веком в роде Мирабо или полководцем в роде Кесаря и Наполеона» [5, Т. 13, с. 27]. Итоги же духовных исканий героев уже различны: князь Андрей, настав- ленный отцом, никогда не благословлявшим детей, – вершить суд истории, бла- гословил Николеньку, преодолев бесовское искушение отдать на закланье близ- ких «за минуту славы, торжества над людьми» [5, Т. 4, с. 334], тогда как Пьер по- прежнему строит наполеоновские планы по преобразованию мироздания и го- тов, в чем и был уверен заблуждаясь, дать «новое направление всему русскому обществу и всему миру» [5, Т. VII, с. 307] и ведет за собой, одержимый неистовой гордыней, к призрачным вершинам самоутверждения отрока, совращенного с праведного пути и преисполненного дерзновенных порывов творить по своей воле историю, обреченность и бессмысленность которых интуитивно открыва- ются во сне вне параметров очевидной доказательности. Завершая повествование о коллизиях судеб национального характера, Тол- стой в «Войне и мире» выдвигает назидательное предостережение: «<…> необхо- димо отказаться от несуществующей свободы и признать неощущаемую нами за- висимость» [5, Т. VII, с. 355], что вписывается в контекст духовной традиции русской культуры: «Основная историософская идея вполне христианская: побеж- дают верующие и смиренные» [4, с. 292]. Понимание толстовской концепции ду- ховной природы человека объясняет, казалось бы, парадоксальные детали, необъ- яснимые формальной логикой в изображенных картинах жизни: почему в доме Ростовых на Поварской, притягивавшем всю Москву, перед отъездом «распаде- ние прежних условий жизни выразилось очень слабо» [5, Т. VI, с. 321], почему Соня, привыкшая жертвовать, дабы «выказывать свои достоинства» [5, Т. VII, с. 35], так и не состоялась, превратившись в пустоцвет ? Толстой ведет читателя по сложнейшим путям духовного самоопределения человека: если Ростовы, в доме у которых бурлит жизнь в самых различных ее проявлениях, вплоть до не- позволительной шалости маленькой Наташи за взрослым именинным столом, ми- лостиво прощенной строгой Марьей Дмитриевной Ахросимовой, и до отъезда на войну Пети, отследившего на глубинах своей памяти в последнюю ночь развитие мелодии величественной симфонии жизни, – Ростовы осознают себя таковыми как часть других, неотделимая от единораздельной целостности русского народа, то Соня, в отличие от Ростовых, словно противопоставляет себя другим, стараясь обрести себя, что возможно лишь в соборном согласии с другими, когда человек находит себя, исчезая с социального горизонта. Таким образом, герои «Войны и мира» воплощены в ситуации самоопре- деления в контексте оппозиции Закона и Благодати, что отметил Ф. М. Досто- евский, обратив внимание на недвусмысленное отношение Толстого к Пьеру Безухову: «<…> не пощадил Лев Толстой даже своего Пьера, которого так твердо вел весь роман, несмотря на масонство» [1, Т. 16, с. 435], тогда как