Духовное наследие Л. Н. Толстого в контексте мировой литературы и культуры

48 отрадную безмятежность и за сердечную умиротворенность домашних до конца, ведь он приходит к таким итогам духовной биографии в плане понимания места человека в мире, которые выразит в Дневнике 17 ноября 1896 г. Толстой: «<…> надо ценить каждую жизнь человеческую <…> ставить ее выше всякой цены» [Толстой, Юб, 53, 120], вступая в спор с технократами рубежа веков и радете- лями о всеобщем благе в неуемной устремленности к призрачным ориентирам пресловутого прогресса. Если человеческая природа в творческом сознании Толстого предстает как взаимообусловленная двуединая целостность Всего и части Всего , то всякое вмешательство в человеческий нарратив с претензией на его редактирование, ко- гда предлагается осознать себя Всем с исключительными полномочиями повеле- вать другими или же остаться частью Всего , тем самым потеряв себя как тако- вого, - таковое посягательство на человеческое достоинство есть не что иное, как безумие – высшая степень индивидуалистического самообольщения. 5 декабря 1909 г. по этому поводу Толстой высказался весьма однозначно и прямолинейно: «<…> у сумасшедших эгоизм: они не переносятся в положение другого чело- века, считают, смотрят на другого человека, как на орудие своих целей [ЯПЗ, 4, 124]. Оправдывая произвол полкового командира павлоградцев, штабист Жер- ков выдает себя с головой: «Двух человек послать, а нам-то кто же Владимира с бантом даст? А так-то хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и са- мому бантик получить» [Толстой, IV, 186]. Награда за показное рвение ценой жизней человеческих немыслима для Ростова, пытавшегося взять в толк ореол храбреца и Георгиевский крест за Островненское сражение, когда он пленил по- милованного им французского офицера, в котором увидел прежде всего чело- века, а не заклятого врага. А перед этим на привале в июле Ростов, слушая под проливным дождем с грозою восторженный рассказ о подвиге генерала Раев- ского, вознамерившегося под страшным огнем наступающих французов пойти в атаку с двумя едва обстрелянными сыновьями, для себя бесповоротно решил: «<…> не только Петю-брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда-нибудь под защиту» [Тол- стой, VI, 62]. Напыщенное геройство явно неуместно в отступающей армии, ко- гда на карту ради призрачного успеха, едва ли достижимого, ставится жизнь до- рогих и близких людей, что было свойственно перед Аустерлицким сражением прельщенному славобесием князю Андрею Болконскому, готовому отдать на за- кланье даже всех родных. Однако, как ни пытался Болконский оставить свой след в истории, его вы- хлопотанное у Кутузова место спасителя обреченного на трагический исход Шенграбенского сражения занял неказистый капитан Тушин, который отнюдь не по уставу выполнил приказ Багратиона: «<…> робким и неловким движением, совсем не так, как салютуют военные, а так, как благословляют священники, при- ложив три пальца к козырьку, подошел к генералу» [Толстой, IV, 228]. Челове- ческая состоятельность, укорененная на сакральных глубинах сознания в следо- вании духовной традиции отечественной культуры, способна одолеть как воен- ную мощь, так и самый скрупулезный тактический расчет. И потому настоящий герой отыгранной с честью и доблестью битвы обращает внимание на сферы