Духовное наследие Л. Н. Толстого в контексте мировой литературы и культуры

47 надвигающейся эпохе глобальной цифровизации, трансформирующей человека – в капитал или же в автономный алгоритм и посягнувшей на категории соборного самосознания русского народа. Антропологические воззрения Толстого сводятся к укорененной в духовной традиции отечественной культуры трехчастной максиме Все и часть Всего , со- гласно которой человек обретает себя как индивидуальность лишь в исконном сопряжении (неспроста ночью на постоялом дворе в Можайске Безухову послы- шалось «сопрягать надо») себя с другими. В Дневнике 16 ноября 1896 г. Толстой вскрывает органичную целостность, вопреки чужеродной аксиологической иерархии, антиномичного, на первый взгляд, положения: «Человек чувствует себя личностью только потому что он соприкасается с другими личностями. Если бы человек был один, он бы не был личностью. Эти два понятия взаимно определяются: внешний мир, другие существа и личность. Не было бы мира дру- гих существ, человек бы не признавал, не чувствовал бы себя личностью; не будь человек личность, он не признавал бы других существ. И потому человек среди мира немыслим иначе, как личность» [Толстой, Юб, 53, 118]. Соотношение я и другой, по Толстому, исконно присуще человеческой природе, и, развивая эти мысли, он 4 сентября 1905 г. особо подчеркнул: «Между человеком и другими есть связь, которая держит человека» [ЯПЗ, 1, 393], что так или иначе пересмат- ривается – явно по-индивидуалистски! – в наши дни. И общение, как духовная скрепа человечества, стало предметом художественного постижения в «Войне и мире» на фоне всколыхнувшегося мироздания – уже в «большом времени»: после духовного поражения Наполеона и в пору потрясений, инициированных реформаторскими проектами по чужеродным лекалам новой смутой в годы ста- новления замысла. Убежденный в том, что «воля исторического героя не только не руководит действиями масс, но сама постоянно руководима» [VII, с.73]. Тол- стой дает слово Николаю Ростову резко ответить на самонадеянные притязания Безухову, так и оставшемуся Пьером, «дать новое направление» не только всему русскому обществу; но и «всему миру»: «<…> составь вы тайное общество <…> и вели мне сейчас Аракчеев идти на вас с эскадроном и рубить – ни на секунду не задумаюсь и пойду» [Толстой, VII, 298]. Графиня Марья признательна су- пругу за его позицию по восстановлению дома, открытого для других, и стяжа- нию спокойствия и благополучия близких. Так говорит граф Ростов, прошедший через соблазны и заблуждения юношеских лет и обстрелянный на полях сраже- ний, потому что познал, сколь дорого ему душевное согласие домашнего круга, укреплению которого он посвятил себя. И действительно, дом Ростовых, как незыблемая твердыня русской жизни, выстоял под натиском обезумевших от вседозволенности французов, когда в нем «распадение прежних условий жизни выразилось очень слабо» [Толстой, VI, 321], и остался таким же, как и был, куда звали высланного из Петербурга Безухова, и где граф Илья Андреевич преда- вался наслаждению слушающего, и где «ему удавалось стравить двух говорли- вых собеседников» [Толстой, IV, 76], в отличие от строго регламентированных отношений в великосветском салоне Шерер. И в доме графа Николая Ильича, несмотря на неосновательную и наивную мечтательность графа отвлеченных от жизненных реалий суждений, Пьер – свой и близкий , так что он вправе стоять за