Духовное наследие Л. Н. Толстого в контексте мировой литературы и культуры

159 *** Итак, И. А. Бунин писал о Л. Н. Толстом: «В смысле правдивости удивителен был даже язык его произведений, выделяющийся во всей русской литературе от- сутствием всяких беллетрических красот, готовых стилистических приёмов, условностей, поражающий смелостью, нужностью, точной находчивостью каж- дого слова». С позиций сегодняшнего дня всё сказанное И. А. Буниным кажется неумест- ным, может быть, даже нарочитым, однако... К моменту начала работы над «Войной и миром» национальная русская про- заическая традиция ещё не выстрадала жанра, похожего на западноевропейский ро- ман. Западноевропейский роман русскими прозаиками воспринимался как чуже- родный элемент. В этой связи Л. Н. Толстой в 1864 г. писал: «Я боялся писать не тем языком, которым пишут все, что моё писанье не подойдёт ни под какую форму, ни романа, ни повести, ни поэмы, ни истории... Мы, русские, вообще не умеем пи- сать романов в том смысле, в котором понимают этот род сочинений в Европе» [3]. Известно, что современники по-разному относились к синтаксической си- стеме Л. Н. Толстого. Журнал «Сын Отечества» (1870, №3), например, писал: «Что за язык в последнем романе г. Толстого? Речь его, там, где идёт рассказ от лица автора, сплетается часто из нагроможденных одно на другое предложений в такие безобразные периоды, с таким повторением одних и тех же слов, что напоминает невольно средневековую латынь или писание наших старых приказных». Прав ли журнал, приводя подобные утверждения? Напомним в качестве об- разца тот отрывок (период), о котором шла речь на страницах журнала: «Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему-то, по из- редка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузмиче, и смех, и кушанье – все это было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на одну пару – Пьера и Элен». Наверное, от такого увле- чения ёмкой формой слог Л. Н. Толстого нисколько не становился тяжёлым, не- складным. И, видимо, нет оснований считать, что многоступенчатые поликомпо- нентные единства с разного рода параллелизмами, повторами, вставными кон- струкциями придают прозе отяжелённость [4]. Отмечалось, что великие мастера слова чутки к эвритмической стороне поли- компонентных единств любой протяжённости и небезразличны к эфонической оценке текста. Творческий опыт выработал у многих мастеров художественного слова тонкий слух к ритмомелодии текста и его составляющих. Отдельные иссле- дователи первопричину этого видят в интуиции писателей. Однако такое объяс- нение не вскрывает всего существа явления: интуиция интуицией, а намеренное привнесение в отрезок речи желательных интонаций, нужной ритмики и опреде- лённых оттенков тембра – факт осознанного действия. Внешняя оформленность текста становится дополнительным средством выражения точности картин и обра- зов. Форма оказывается приспособленной для выражения содержания. Например: «Но если мы видим хоть какое-нибудь отношение его к тому, что окружает его, если мы видим связь его с чем бы то ни было – с человеком, который говорит с ним,