Духовное наследие Л. Н. Толстого в контексте мировой литературы и культуры

11 Многочисленна группа контекстов, в которых говорится о философских взглядах Толстого, его учении: «Там ветер молочный поет петухом, / И Жа- лость мирская маячит конем, / У Жалости в гриве овечий ночлег, / Куриная при- стань и отдых телег: / Сократ и Будда, Зороастр и Толстой, / Как жилы, сту- чатся в тележный покой» [Н. А. Клюев. Белая Индия (1916–1918), НКРЯ], «Апо- стол Добра, пламеневшее жалостью слово…» [Саша Черный. Скорбная годов- щина (1920), НКРЯ], «Черный пудель, честная собака! / Не знаком тебе ни Кант, ни Лев Толстой, / И твое сознание полно мрака: / Кто учил тебя быть доброй и простой?» [Саша Черный. К пуделю (1920), НКРЯ], «Убежденьями – / Толстой я. / Мне война – / что нож козлу. / Я – / непротивленец злу» [В. В. Мая- ковский. Лев Толстой и Ваня Дылдин (1926), НКРЯ], «Он, / будто ударить стра- шась, / за пояс / Засунув / огромную руку-клешню, / вставал» [Н. Н. Асеев. Моск- вичи (1927), НКРЯ], «В тихий вечер / льются речи / с Яснополянской дачи: / “Нам противна / солдатчина. / Согласно / нашей / веры, / не надо высшей меры”. Те- норками ярыми / орут: “Не надо армий!”» [В. В. Маяковский. Вегетарианцы (1928), НКРЯ], «Потом в саду непротивленья, / как мой учитель Лев Толстой…» [Я. В. Смеляков. «Кто – ресторацией Дмитраки…» (1966), НКРЯ], «Чему и выучит Толстой, / Уж как-нибудь отучит Сталин. / И этой истиной простой / Кто раз- вращен, а кто раздавлен» [К. И. Левин. «Чему и выучит Толстой…» (1970–1979), НКРЯ]; «Бабку Ганну несут / и Толстой / и Ганди, / и превращается непротивление – / в сопротивленье» [Е. А. Евтушенко. «Сто тридцать два яйца, / проколотых лич- ной иголкой дуче…» [Мама и нейтронная бомба, 12] (1982), НКРЯ]. В одном из контекстов отражены эстетические взгляды Толстого, его отно- шение к искусству: «Ясная Поляна – как можно! / Лев Толстой не одобрил бы розы в Ясной Поляне: / в сущности, бесполезная вещь. / Почти языком Черны- шевского… / Приезжает Чайковский с квартетом, / старик плачет, наутро бес- стыдно в дневник / словами главлита: в сущности, лишнее…» [А. Я. Сергеев. Розы (1977), НКРЯ]. Толстой, несомненно, предстает как один из символов своей эпохи: «Пре- странное время грядет, где Толстой и Ходынка» [Д. Самойлов. Конец XIX [Три наброска, 2] (1980–1986), НКРЯ]. Божественное величие Толстого, его невероятная харизма отмечены в не- скольких поэтических контекстах: «величественно, как Лев Толстой» [В. В. Ма- яковский. Еще Петербург (1914), НКРЯ], «Толстой! Это имя сегодня так свято звучит» [Саша Черный. Скорбная годовщина (1920), НКРЯ], «Толстой большой человек, да, да, / русский дервиш!» [В.В. Хлебников. «Халхал…» [Тиран без Т, 15] (1921–1922), НКРЯ], «Борода его, благоухавшая чистотой, / и повадки, ис- полненные достоинством и простотой, / и уверенность в том, что Толстой / Лев, конечно / (он меньше ценил Алексея), / больше бога!» [Б. А. Слуцкий. Про- исхождение (1967–1972), НКРЯ], «Еще гражданские не угрожали распри / фо- тографическому серебру, / и Лев Толстой, позирующий в Гаспре, / как Саваоф, лопатил на ветру» [В. Б. Кривулин. Толстой в Гаспре (1993), НКРЯ]. Во многих контекстах Толстой выступает как некий эталон писателя и муд- реца, по которому определяет себя и окружающих говорящий: «Счастливый слу- чай скуп и черств, как Плюшкин / Два жемчуга – опять на мостовой… / Ах,