Духовное наследие Л. Н. Толстого в контексте мировой литературы и культуры

104 Сакральность фразы кузнеца, обладавшего тайнами созидательного ре- месла, престижного еще с древнейших времен, ничуть не влияет на смысловую динамику происходящего. Шествие удалялось, и все так же с двух сторон про- должали падать удары, как запомнил герой, «на спотыкавшегося, корчившегося человека» [Толстой, 1983, 15]. Ключевое имяслово ‘человек’ реактивируется в третий раз. Однако ослаб- ление варварского смысла происходящего невозможно. В « упорядочивающие действия наказания палкой » [Cтепанов, 2004, 346] под бой барабана и свист флейты вдруг врывается гневный голос полковника. Предельное напряжение словесного воздействия сопровождается жестами: ‘своей сильной рукой в зам- шевой перчатке’ он бил по лицу испуганного малорослого, слабосильного сол- дата за то, что ‘промазал’. Увидав Ивана Васильевича, делает вид, что не знает его, тем самым обнажая свою симулятивную сущность. На малой площади рассказа Толстой смещает «память зрелища» в такие пре- делы, что возникает бытийное извечное: это – человек. Подобно великим творе- ниям с одним и тем же названием «Се человек» Тициана, Босха, В. П. Вереща- гина. Только исповедание ‘человечески-нечеловеческого’ у художников, в зна- чительной степени, религиозно-философское. У русского писателя, помимо того, ‘биографически-личностное’, в котором сплавлены и ‘обычай’ (этика, нрав- ственное), и ‘домостроительство’ (положение народа), и ‘градное’ (политиче- ское). В деятельной философии жизни Толстого границы между этикой христи- анского учения и общественно-политических начал не существовало. Источники - претексты связаны с реальными фактами: биографическими и историческими. В начале апреля 1886 года писателю довелось услышать рас- сказ 95-летнего бывшего солдата о том, «как истязали, прогоняя сквозь строй, солдат во времена Николая 1, прозванного в народе Николай Палкин. Сам Тол- стой никогда не видел наказания шпицрутенами» [Толстой, 1984, 281–282]. По- трясенный рассказом старика, он сразу же сделает наброски к статье «Николай Палкин» и неоднократно возвращается к работе, в том числе и в 1903 году. То есть, спустя почти двадцать лет, в пору разработки сюжета «После бала» перед Толстым была обстоятельная история «сквозь строй», написанная им по устному ‘меморию’ одного из солдат не столь давней эпохи. Смысловая экспрессия воспоминаний николаевского солдата в том, что он во время службы стоял в шеренгах, гонявших «сквозь строй», то есть по эту сто- рону зла. По служебному рвению образы этого реального человека и решитель- ного солдата в «После бала» типологически сходны. Отвечая на вопросы писа- теля, старик оживился и стал рассказывать, что «недели не проходило, чтобы не забивали насмерть человека или двух из полка. Говорил он и с отвращением, и с ужасом...». Но порой «не без гордости о прежнем молодечестве», особенно при воспоминании об офицерах, шедших позади солдат и покрикивающих: «Бей больней!» [Толстой, 1984, 219–220]. Но ‘тогда’ он не понимал ‘это’, потому что думал ‘только’ о себе и собствен- ной жизни. Слушая хронику армейской службы старого человека, который ходил боевыми походами и в Турцию и в Польшу, Толстой старательно пытается вы- звать его раскаяние, но наталкивается лишь на удивление, а потом и испуг: