Наследие Л. Н. Толстого в парадигмах современной гуманитарной науки

263 кет обернулось убийством; сорванные цветы – преддверие тотального умерщв- ления всего живого, о чем пойдет речь в повести. Драматизм описания природы усиливается. Картина цветущего луга сме- нилась изображением взрытого плугом взборожденного пара. Данная рассказ- чиком оценка хозяйственной деятельности человека стала констатацией иско- ренения жизни; сочинительный (не противительный!) союз связывает «похва- лу» и «обвинение»: «Пахота была хорошая, и нигде по полю не виднелось ни одного растения, ни одной травки, – все было черно» [1, с. 6]. В одном абзаце при описании поля трижды употреблен эпитет черный . Черное мертвое поле, как зияющая рана на теле земли, – третий образ смерти в прологе. Поле, воз- можно, будет засеяно злаками, нужными для продолжения жизни людей, но былая гармония не восстановится. Толстой обращается к стратегии смены нарратора: в прологе идет парал- лельное изложение от лица рассказчика, фиксирующего увиденное, и от лица автора-повествователя, выносящего приговор деяниям человечества: «Экое разрушительное, жестокое существо человек, сколько уничтожил разнооб- разных живых существ, растений, для поддержания своей жизни» [1, с. 6]. Пытаясь отыскать что-нибудь живое, рассказчик замечает кустик изувечен- ного репья. Автор-повествователь видит в растении существо с отрубленной рукой, выколотым глазом, вырванным куском тела, из которого вываливают- ся внутренности. Описание репья становится символом жажды жизни и об- винением тем, кто наносит увечья природе. Рассказчик вытесняется автором- повествователем, который ужасается мертвому полю, прославляет сопротив- ление природы совершаемому над ней надругательству, не приемлет агрес- сию, дает негативную оценку разрушительным последствиям человеческих деяний. Предложение, начатое с противительного союза, переводит повест- вование из изобразительного плана в религиозно-философский и публици- стический; внутренний монолог автора-повествователя, вынесенный в от- дельный абзац, выполняет функцию эпиграфа: «Но он всё стоит и не сдает- ся человеку, уничтожившему всех его братий кругом его . ”Экая энергия! – подумал я, – всё победил человек, миллионы трав уничтожил, а этот всё не сдается”» [1, с. 6]. После пролога Толстой более не доверит повествование рассказчику: че- ловек, не видящий взаимосвязи природы и мира людей, не способен осознать трагедию войны и истребление природной красоты. Не реализуется и заявлен- ная в XXIV главе ситуация смены нарратора. Каменев, с гордостью показывав- ший отрубленную голову Хаджи-Мурата, рассказал Бутлеру, как был убит че- ловек. Вопреки ожиданиям читателя, эта история изложена не Каменевым, од- ним из убийц, а автором-повествователем, который воспевает жизнь и изобра- жает Хаджи-Мурата как эпического героя. В прологе автор-повествователь объясняет зарождение замысла произве- дения: размышляя о репье, он вспомнил и поведал давнишнюю историю, опи- раясь на рассказы очевидцев, на свое понимание социальных изъянов и на хри- стианскую модель должного мироустройства, согласно которой человек должен