Наследие Л. Н. Толстого в парадигмах современной гуманитарной науки

236 так что мифологическое «укрупнение», типизация Наполеона как порождения зла, а всей ситуации 1812 года – как метаситуации некоего Армагеддона могло вызывать (и вызывало) недоумение лишь у таких «в прошедшем веке запозда- лых», буквалистски настроенных ветеранов-очевидцев, как А. С. Норов, П. А. Вя- земский и т. д. Что же касается оценки А. П. Чехова («Только не люблю тех мест, где Наполеон. Как Наполеон, так сейчас и натяжка и всякие фокусы, что- бы доказать, что он глупее, чем был на самом деле» [9, с. 608]), то это прекрас- ная иллюстрация чеховского тотально лукавого отношения к мифологическому подтексту. Толстой взял реванш в знаменитом послесловии к «Душечке», где с психоаналитической мощью нашел в самом Чехове и Валаама, и «бога по- эзии», и благословение вместо проклятия, а в Душечке – святую, несмотря на все чеховские (и кукинские) фокусы, чтобы доказать, что Душечка глупее, чем «на самом деле». Так что «Душечка» вполне в духе Толстого рассматривается с точки зрения мифопоэтики как вариант сюжета об Амуре и Психее. В соответствии с мифом, который не есть цепь событий, а есть цикл по- вторений, Наполеон у Толстого повторяет змия-искусителя, выродившегося до червя (соблазн наполеонизма герои Толстого преодолевают), а «Война и мир» повторяет, по сути, основной конфликт Библии. Теофорное же имя Кутузова – Михаил – лишний раз подчеркивает его роль в эсхатологической битве-змие- борчестве с червеподобным Наполеоном. При этом Толстой иронически изображает и воодушевление Анны Шерер, в 1805 году отождествляющей Наполеона с антихристом, а в 1812 – с Голиа- фом, и подсчеты Пьера, убедившие его, что он призван положить «предел влас- ти зверя» [8, т. 6, с. 85]. «Трубение придворных трутней», «образцы патриоти- ческого духовного красноречия», [8, т. 7, с. 7, 8] – таков иронический контекст, в котором изображаются «чтение письма преосвященного» [8, т. 7, с. 8] и моле- ния об избавлении от Наполеона, как от «Амалика», «Мадиама», «Голиафа». В «Войне и мире» показано, как мифологические номинации превращаются в «заклинательные формулы» [1, с. 183]. К этой ситуации можно применить слова Р. Барта: «моральную инфляцию переживают здесь не предметы и не действия, а лишь идеи, понятия, набор которых служит не столько для комму- никации, сколько для поддержания устойчиво-застылого кода» [1, с. 183]. Толс- той высмеивает риторику тех, кто озабочен не сущностным злом и не судьбой России, а лишь официальными кодовыми формулами, служащими для демон- страции верноподданичества. Предоставляя салону Шерер попугайски повто- рять напыщенные сравнения, автор «Войны и мира» создает образы Наполеона и Кутузова не на основе сравнения с Навуходоносорами и Голиафами, а на ар- хетипической основе. Он поступает так, как поступали авторы Ветхого Завета и евангелисты. Л. Фейхтвангер, мастер исторического романа, писал: «Авторы Ветхого завета, если им нужно добиться от своих современников новых, рево- люционных мер, побуждают их к этому, углубляясь в историю, то есть создавая исторические романы, и извлекают нужные им аргументы из тщательно препа- рированного прошлого. Авторы четырех Евангелий безусловно считали себя провозвестниками новой сокрушительной правды. Для обоснования этой своей