Наследие Л. Н. Толстого в парадигмах современной гуманитарной науки

151 ной катастрофы Русанова в самонадеянной переоценке им <…> человека <…> тогда как Ефрем Подуев <…> восстанавливает нарушенное душевное равнове- сие и успевает вкусить радость ощущения возможности праведного пути, с ко- торого никогда не сворачивал <…> Костоглотов» [5, с. 262]. Сапожник Семен из рассказа Толстого «Чем люди живы», возвращающий- ся домой без шубы, пройдя мимо, как оказалось, падшего ангела, замерзающего около часовни, убедил себя отрешиться от увиденного, полагая, что ему ни- какого дела нет до другого, но потом неожиданно для самого себя одумался: «Ты что же это <…> думаешь? Человек в беде помирает, а ты заробел, мимо идешь. Али дюже разбогател? боишься, ограбят богатство твое?» (25; 9). Ан- гельское ослушание Господа, когда он самонадеянно возомнил себя спасите- лем, пожалев умирающую мать, просившую не оставлять новорожденных си- ротами, преодолевается среди людей, сотворенных по образу и подобию Божь- ему и верных Промыслу: Семен и его жена, обогрев и приютив бездомного, спаслись любовью к ближнему от поджидавшей их смерти, а девочек вскорми- ла и взрастила сердобольная женщина. Так свершилось духовное преображение заплутавшего во мраке нравственного неведения Ангела-Михайлы, отставлен- ного от Божьего трона: «Я понял, что Бог не хотел, чтобы люди врозь жили, и затем не открыл им того, что каждому для себя нужно, а хотел, чтобы они жили заодно, и затем открыл им то, что им всем для себя и для всех нужно» (25; 25), что сопоставимо с толстовской концепцией человека, живущего любовью, укорененной в духовной традиции отечественной культуры: «Я сознаю себя Всем, вместе с тем отдельным от Всего. И жизнь моя <…> есть разрушение то- го, что отделяет» (57; 114). Герой, по сути лирический герой, стихотворения в прозе, или крохотки, «Колокольня» Солженицына передает ощущение укорененности человека в ду- ховной традиции, соприродной малой Родине: «Как по израненным, бродишь по грустным уцелевшим улочкам, где и с поношенными уже домишками тех поспешно переселенных затопленцев <…> Полузамерзший, переломленный, недобитый город, с малым остатком прежних отменных зданий. Но и в этой за- пусти у покинутых тут, обманутых людей нет другого выбора, как жить. И жить – здесь» [6, с. 263]. В православном сознании героя возникает надежда на спасение Святой Руси от духовной катастрофы: не допустит Господь затоп- ления этой земли, обагренной кровью защитников и страдальцев. Крохотка «В сумерки» завершается переживанием исконной сопричастности человека Небесному Отечеству: «Овладело всеми чувство чего-то единого, нам никогда не видимого, что тихо спускалось с гаснущего послезакатного неба, растворя- лось в воздухе, вливалось через окна, – та, незамечаемая в суете дня глубокая серьезность жизни, ее нерастеребленный смысл» [6, с.267]. Герой Солженицы- на ассоциирует удар молнии с судом совести для нас, грешников и самоуверен- ных в своей непогрешимости праведников: «<…> черезо все нутро напрострел, и черезо всю жизнь вдоль. И кто еще остоится после того, а кто и нет» [6, с. 262]. Совесть, аналогов которой нет в европейских языках, ведь conscience – это отсылка к сознанию, или знанию, а исчерпывающе описать неисчерпаемое