Наследие Л. Н. Толстого в парадигмах современной гуманитарной науки

132 Отца, как сказано в Евангелии. Вдруг как что-то давно щемившее меня отор- валось у меня, точно родилось. Жена сердилась, ругала меня. А мне стало ра- достно» [2, с. 53]. Как видим, в повести намечены основные вехи на пути героя от бездумно- го существования, через ужас, тоску и страх смерти, к «разрешению вопроса», к духовному просветлению. То был путь, типичный для толстовского героя. И все-таки есть в повести и то, что отличает ее от других произведений Толстого этого периода. Если Иван Ильич («Смерть Ивана Ильича»), Иртенев («Дьявол»), Позднышев («Крейцерова соната») никогда прежде наступившего кризиса, перелома в сознании не задумывались над тем, правильно ли они жи- вут, то герою «Записок сумасшедшего» еще в раннем детстве были свойствен- ны особые качества личности, послужившие предпосылкой кризиса. Он всегда необычайно остро воспринимал проявления несправедливости, зла, жестокости. Так, герой вспоминает эпизод из детских лет, когда няня, по обыкновению, ук- ладывала его и его брата Митеньку спать и от ее слов, от всей обстановки маль- чик чувствовал необычайное умиление: «Я… думал: «Я люблю няню, няня лю- бит меня и Митеньку, а Митенька любит меня и няню… А мама любит меня и няню, а няня любит маму, и меня, и папу, и все любят, и всем хорошо». И вдруг я слышу, вбегает экономка и с сердцем говорит что-то об сахарнице, и няня с сердцем говорит, она не брала ее. И мне становится больно, и страшно, и непонятно, и ужас, холодный ужас находит на меня [курсив наш. – Л. З. ], и я прячусь с головой под одеяло. Но и в темноте одеяла мне не легчает» [2, с. 44]. Так что, как видим, уже в раннем детстве герою было знакомо это состояние ужаса – перед человеческой озлобленностью, недоброжелательностью, неведо- мое окружающим. По всему видно, что он особенный человек, не такой, как все. И внезапный страх смерти, который переживает здоровый тридцатипятилетний человек, рассматривается другими людьми как некая ненормальность. Норма же – это то, как живут люди его круга. Безусловно, Толстой своей повестью оп- ровергал подобную точку зрения. Уже позднее он писал: «…Жестокий, звер- ский, оправдываемый людьми небратский склад жизни неизбежно приводит к признанию сумасшедшим себя или всего мира» [1, LIII, с. 129]. Кстати, и Позд- нышев, герой повести «Крейцерова соната», говоря рассказчику о том, что дети его у свояченицы и ее брата, что они детей ему не дают, хотя он и отдал родст- венникам все состояние, замечает: «Ведь я вроде сумасшедшего» [2, с. 157]. Су- масшедшего – потому что понял: так, как живут люди его круга, жить нельзя. «Я теперь еду от них [от детей. – Л. З. ] [2, c. 157]. Я видел их, но мне их не дадут. А то я воспитаю их так, что они не будут такими, как их родители. А надо, чтоб были такие же » [2, с. 157] [курсив наш. – Л. З. ], – не без иронии замечает герой. Но еще прежде к духовному прозрению, пониманию никчемности своей жизни и жизни людей своего круга придет герой повести «Записки сумасшедшего». Вот этот мучительный поиск и обретение героем себя, истины, пусть даже трагически расходящейся с общепринятыми убеждениями, делает неокончен- ную повесть Толстого «Записки сумасшедшего» неотъемлемой частью творче- ства писателя 1880–1890-х годов.