ТОЛСТОВСКИЙ ЧТЕНИЯ. 2016

223 «Моя жизнь в искусстве» есть показательная зарисовка из жизни Тол- стого. Приведем ее. «Я хотел лично объяснить Толстому этот случай и оправдать перед ним свое молчание. Один мой знакомый, близкий к семье Толстого, предложил мне воспользоваться для этого временем, которое Толстой, по его просьбе, назна- чил для свидания с ним одному писателю. Он надеялся, что до или после этого свидания можно будет ненадолго провести меня к Толстому для аудиенции. К сожалению, увидеть его мне так и не удалось, потому что писатель задержал Льва Николаевича. Я не был при их разговоре, но мне рассказали, что проис- ходило наверху, в комнате Льва Николаевича, в то время как я ждал своей очереди внизу. Прежде всего, – рассказывал мне мой знакомый, – представьте себе две фигуры: с одной стороны, Лев Николаевич, а с другой – худой, изможденный писатель с длинными волосами, с большим отложным мягким воротником, без галстука, сидящий как на иголках и в течение целого часа говорящий вычур- ным языком с новоизобретенными словами о том, как он ищет и создает новое искусство. Фонтан иностранных слов, целый ряд цитат из всевозможных но- вых авторов, философия, обрывки стихотворений новой формации, иллюстри- рующих новоизобретенные основы поэзии и искусства. Все это говорилось для того, чтобы нарисовать программу затеваемого ежемесячного журнала, в ко- тором приглашался участвовать Толстой. Лев Николаевич в течение чуть ли не часа внимательно и терпеливо слушал оратора, ходя по комнате от одного угла к другому. Иногда он оста- навливался и прокалывал собеседника своим взглядом. Потом отворачивался и, заложив руки за пояс, снова ходил по комнате, внимательно прислушиваясь. Наконец писатель замолчал. «Я все сказал!» – заключил он свою речь. Толстой продолжал по-прежнему ходить и думать, а докладчик утирал пот и обмахивался платком. Молчание тянулось долго. Наконец Лев Николае- вич остановился перед писателем и долго смотрел внутрь его души с серьез- ным, строгим лицом. «Неопределэнно!» – сказал он, напирая на букву «э», как бы желая ска- зать этим: «Чего ты мне, старому человеку, очки втираешь!» Сказав это, Толстой пошел к двери, отворил ее, сделал шаг через порог и снова повернулся к посетителю: «Я всегда думал, что писатель пишет тогда, когда ему есть что сказать, когда у него созрело в голове то, что он переносит на бумагу. Но почему я должен писать для журнала непременно в марте или октябре, этого я никогда не понимал». После этих слов Толстой вышел» [Станиславский, 1954, 144–145]. В «Книгах для детского чтения» Толстой сознательно использо- вал краткость, немногословность художественного языка. «Читая бас- ни Эзопа в подлиннике, он сравнивал их с баснями Лафонтена, не в пользу последних. Он говорил, что у Крылова и Лафонтена много