ТОЛСТОВСКИЕ ЧТЕНИЯ. 2014

93 ке жизненного процесса, «потому-то его произведения кажутся нам почти как сама жизнь. В наше время господствует литература тенден- циозная, только по теме близкая к жизни трудящегося человека… Я бы желал, чтобы современная литература заимствовала у Толстого его естественную правдивость, подвижность и свободу [7, 28–29]. Стремление к онтологической правде понимается Пришвиным как органическая интенция русской литературы. Здесь он наиболее близок к Толстому, ибо его «…произведения стремятся к правде … каждая строчка Толстого выражает уверенность, что правда живет среди нас и может быть художественно найдена, как исследователем, например, железная руда» [7, 28–29]. Толстой для Пришвина – «наивный реалист», сила которого со- стоит в умении удивляться миру, как удивляется ребенок или дикарь, как верит и волнуется во время спектакля наивный зритель на галерке. «Гениальная наивность» Толстого делает его внутренне свободным человеком. Самому Пришвину пришлось отстаивать свою свободу в тяжелейших условиях жизни в тоталитарном государстве, он был готов к «крайней степени нищеты», чтобы остаться самим собой в ли- тературе, которая «была песней на краю кипящего чана, песней соло- вья на подрезанной березе» [9, 291]. Масштаб личности Толстого серь- езно контрастирует с литературой 20–30-х годов, которая получает уничижительную оценку писателя: «Нынешняя литература похожа на бумажку, привязанную детьми к хвосту кота: государственный наш кот бежит, на хвосте у него бумажка болтается – это бумажка, в кото- рой восхваляются подвиги кота, и есть наша литература [8, 379]. В этих условиях самое страшное состоит в том, что он вообще теряет «охоту к писаниям»: герои его детских, охотничьих рассказов не соот- ветствуют «генеральной линии партии», и ему все труднее искать спа- сение в природе. Не к политическим вождям, а к «вождям русской культуры» стремится «прислониться» Пришвин, не желающий восхвалять подви- ги «государственного кота»: «И так земля вся разорена, мы еще можем теперь прислониться к вождям нашей культуры, искать защиты у них, ну, Толстой, Достоевский? ну, Пушкин? вставайте же великие покой- ники, мы посмотрим, какие вы в свете нашего пожара и что есть у нас против него?» [5, 7]. Писатель убежден в спасительной силе русской литературы, ис- кусства слова, кровном, родном, в жизнетворческой мощи националь- ной классики. 30 декабря рокового 1917 года в дневнике появляется следующая запись: «Как-то на улице против нашего дома собрался